"Я поминаю, следовательно, существую" - вот формула жизни. Декартовское "познаю, следовательно, существую" (или хотя бы неточное русское "мыслю, следовательно, существую") есть величайшая абстракция в самом худшем смысле слова.
Человек есть существо поминающее и потому понимающее. В России это забылось почти начисто из-за атеизма. Поминки превратились в экзотическое событие, чуть ли не пережиток феодализма в сознании, стали  поводом для выпивки и закуски. Настоящее поминовение первично по отношению к еде. Совершенно фантастическим образом это проявлено в языке: "поминать" есть слово из древнейшего, очень лаконичного запаса индоевропейского языка, отражающего самые первичные человеческие потребности.

Древнеиндийское "маньяте", греческое "мемона", готское "ман", латинское "мемини", ирландское "до-моиниур", литовское "миниу" и чешское "мнети", - все они означают некое действие духа, очень близкое к мышлению, столь же изначальное, как мышление, но все же явно отличное от него.
Для абстрактного мышления есть слово близкое, но этимологически другое, - у славян различалось "мнети" (отсюда польское "помнеч") и "менити" - "думать" (отсюда польское "менич"). Одна буква, но за ней первый шаг в духовном опыте человека: одно дело думать вообще, думать о звездах и куске хлеба, о семье и самообороне, а совсем другое дело (хотя чем-то ужасно похожее и, во всяком случае, не менее важное), другое действие головы - вспоминать. Вспоминать - значит вспоминать другого, не себя, вспоминать иного во всей его неповторимости.

Адвокаты дьявола

Человек есть память, и в поминовении усопших вполне отразилось падшее состояние человека. Дело даже не в том, что наша память - не вечная, что самые горячие ревнители культа предков все-таки помнят своих предков не постоянно, пить-есть надо, думать о будущем надо. Я, вспоминающий, плох и грешен, но это полбеды, а вторая половина проблемы в том, что он, вспоминаемый, совершенно такой же. Память воскрешает (не путать воскрешение с воскресением), и поэтому поминки, любое поминовение умершего, вещь всегда двойственная. Все поминальные обряды, вплоть до самых экзотических (как на острове Бали, где покойников хоронят по нескольку раз) можно истолковать и как желание не расставаться с умершим, считать умершего не совсем умершим, живым, и как желание расстаться с дорогим покойником поосновательнее. Все эти "девять дней", "сорок дней", - как сигналы отправления поезда. Аристотель толковал эти цифры как "рождение наоборот" - человек уходит из мира той же дорогой и тем же способом, что пришел, и уйти он должен безвозвратно.
Стопочка водочки с черным хлебушком - одновременно и знак, что покойник еще здесь, и знак, что покойнику пора и честь знать - это "на посошок". Выпил, закусил, - и туда, "идеже несть болезни, печали", а главное - где нас нет. О мертвых не говорят ничего дурного, чтобы тот не вернулся отомстить. Некромантия, вызывание мертвых, всегда рассматривалось как величайшее извращение, и множество людей, горячо оплакивающих ушедших, еще горячее зарыдали бы, коли умершие решили вернуться. Это объясняет, кстати, многих интригующее отсутствие в Евангелии каких-либо подробностей о судьбе воскресшего Лазаря, о тех, кто вышел из гробов в час смерти Спасителя.
Поминовение усопших есть прежде всего поминовение их недостатков. Во всяком случае, в течение тысячелетий и до недавнего времени главное, что мучило людей - даже христиан и больше всего христиан - это как избавить умерших от страданий. Принималось, что покойник страдает, принималось интуитивно, бездоказательно, и это можно считать проявлением цинизма (кто сказал, что покойник так плох?), а можно считать проявлением реализма и духовной трезвости.
Во всяком случае, первоначальный энтузиазм христианства, когда всякий и живой, и умерший считался святым и пребывающим на лоне Авраамове, у престола Агнца, довольно быстро (по историческим меркам) сменился тревогой. На Востоке в IV веке сложили легенду о святом Антонии, основателе монашества, который разговаривал с черепом языческого жреца о мучительной загробной доле язычников и грешников. Не веровать во Христа - уже такое дело, что оно заслуживает вечных мук. Затем, "естественно", последовало, что веровать в Христа неправильно (путать субстанцию с субсистенцией, служить не на семи просфорах, а на пяти) тоже ведет прямо в преисподнюю. Совершать смертный грех по определению означает отправляться туда же - а потом оказывается, что, пожалуй, всякий грех ведет к смерти, куда же еще.
В XI веке в Клюнийском монастыре св. Одилон устанавливает вслед за Днем Всех Святых праздник, когда "с радостной привязанностью мы соблюдаем память всех скончавшихся верующих, которые жили от сотворения мира до конца", - но на практике никакой радости, сплошная скорбь и траур. Современник Одилона Рудольф Глабер выразил общее мнение в легенде об отшельнике, который молился об умерших и вдруг услыхал крики бесов, жалующихся, что эти молитвы вырывают из их рук грешников.
Обычно историки считают, что канонизация святых потому централизуется, что святыми стали почитать очень уж многих. Если бы! Все равно на одного человека, о котором думали, что он в раю, приходилось сто миллионов, о которых думали, что они корчатся в вечном огне. Легче думать, что на своем жизненном пути повстречал одного-двух святых, чем думать, что встретил одного-двух грешников, а все остальные были святыми.
Не случайно поминовение усопших изначально было сосредоточено в монастырях, некоторые из которых в Средние века в основном и кормились на средства от заупокойных служб. Монах знает о себе, что он величайший грешник, но о своих собратьях он знает, что те хоть и не такие великие, но тоже грешники - а уж те, кто не поступает в монахи, грешат еще и тем, что не знают, насколько они грешат. Поэтому одно из первых упоминаний о Дне поминовения усопших на Западе - 800 год, когда монахи монастыря св. Галла и аббатства Рейхенау договорились 14 ноября ежегодно молиться о умерших монахах обоих обителей, причем каждый священник совершал в этот день три мессы, а остальные прочитывали целиком Псалтырь. 14 ноября было выбрано не случайно - в Ирландии (а монастырь св. Галла был основан ирландцами) в этот день начинали Рождественский пост (его называли "Моисеев пост"). На Востоке также накануне Великого Поста поминают всех усопших. Логика одна: разобраться с чужими грехами, а затем сосредоточиться на своих. Кажется, разумно и благочестиво, но слишком часто христиане оказывались адвокатами не грешника, а дьявола, защищали обязанность бесов варить большинство человечества в огне, не задумываясь о том, точно ли мы определили, что другие такие уж грешники.

Адвокаты ангелов

Пост-христианский мир кажется несравненно более добрым и, возможно, действительно добрее средневекового христианского. Признать это ужасно трудно. Кажется иногда, что современный мир хуже языческого Рима, где за гробом умершего императора шли и панегиристы, и шуты - первые восхваляли добродетельные деяния, а вторые их осмеивали, показывая изнанку личности. У нас предписывают не говорить о мертвых дурно не потому, что боятся мести мертвых, а потому что уверены, что ничего дурного человек не совершил, во всяком случае, такого, что заслуживало бы смерти. Смерть, а не Христос, все искупает.
Один ревнитель благочестия очень возмущался тем, как однажды в западной школе (кажется, итальянской) присутствовал на поминовении ученика, гомосексуалиста, умершего от наркотиков и СПИДа. Учительница и ученики (христиане и нехристиане) с одинаковым энтузиазмом говорили о том, какой это был чудный парень и выражали твердую уверенность, что тот пребывает на небесах. Это не были "секулярные" поминки, в них участвовали и верующие. Такое поминовение умершего есть всего лишь продолжение нового способа помнить живого - прежде всего, себя, но и ближнего: помнить достоинства, а не грехи.
Сталкиваются две антропологии, два видения человека, причем оба христианские или обе претендуют быть христианскими. Одна помнит грехи, другая помнит добродетели. Последнее кажется новаторской глупостью и дерзостью: как может человек говорить хоть о себе, хоть о других, хоть о живых, хоть о мертвых, что он, она, они ничем в жизни не согрешили или так страдали, что все прегрешения давно искуплены! В России это привело к знаменитому "пасхальному" поминовению усопших, резко противоречащему православной традиции, когда миллионы людей в Пасху устремляются на кладбище. И дело не в том, что эти люди не идут в церковь (в Москве на Пасху в храм идет двести тысяч человек, а на кладбище едут четыре миллиона). Дело в том, что едут на кладбище не поплакать о грехах покойников, а просто "помянуть" хорошего человека, с грехами которого уж верно все как-нибудь "образуется".
Часто вхождение в Церковь есть вхождение в память о грехе, и искусству видеть грех обучают как обучают ходить. Как произносить "помилуй меня", если не помнишь своего греха - и как поминать другого, если не словами "помилуй его", то есть, его грех? Но все-таки полезно помнить, что Евангелие есть Благая Весть о том, что всякий, уверовавший в Христа, уже спасен, что даже молитвы об умерших христианах, которые в чистилище, есть молитвы о святых, что и в чистилище, согласно букве и духу Традиции, умершие молятся Богу о нас, грешных, и можно было бы обращаться к ним с "молитесь о нас", но как-то это не привилось - пока. Это трудно понять, но можно.
Однако, как же быть с нехристями и с теми, кто своими грехами, такими очевидными, не тайными, зато до ужаса смертными, сравнялись с нехристями? Ну не успели мы окрестить человека - вон, как Окуджаву окрестили, так что он еще успел перед смертью исповедовать себя атеистом, просто из милосердия снизошедшего к настояниям жены. Были мы недостаточно хамы или чересчур хамы, так что ближний все-таки не окрестился, значит, ближнему полный капут?
Именно здесь, когда начинается соблазн заговорить об "анонимном христианстве", да с цитатами про то, что не всякий, говорящий "Господи, Господи", войдет в царство небесное, и наоборот, войдут многие, ничего такого не говорившие, на помощь приходит воспоминание о памяти. Только это уже не наша, человеческая память, а Божия. Мы пытаемся решить тайну спасения, сводя человека к его добрым делам или к его злым делам, а спасение тайна, ибо Бог помнит не дела человека, и даже, страшно сказать, не веру человека, а самого человека. Бог нелицеприятен, а наши грехи и наши добродетели - это всего лишь наше лицо, наши дела и наша вера - как руки и глаза, не более того (хотя без них - как без рук и как без глаз).
Адвокаты сатаны и адвокаты ангелов, пессимисты и оптимисты, горячечные фанатики и фанатики теплохладности, - все это герои человеческой памяти, а Благая Весть есть весть о том, что решает все память Божия, не наша, и "память вечная" - не очень-очень длительная человеческая память, а память Вечности, и поэтому поминовение усопших не должно быть только просительной молитвой о прощении грешников или о прославлении праведников, а должно быть молчаливым вхождением в Память Божию.
Бог помнит о нас то, что мы сами о себе не помним, поэтому Его суды, Его пути - не наши. Его память не добрее и не суровее, она просто другая, Божия - "Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы" (Лк, 20,38).

Максим Гаврилов
"СВЕТ ЕВАНГЕЛИЯ", №40(191), 1 ноября 1998 г.

Живое слово

Почему я люблю Россию...

В июне 1989 года, когда я работал в семинарии в Вероне, я посмотрел телепередачу из Москвы, в которой показывали, как президент Горбачев и его жена Раиса принимали кардинала Агостино Казароли, великого строителя "Восточной политики Ватикана". Встреча проходила в Большом театре в столице.
Наш диктор-итальянец обратил особое внимание на те почести, с которыми был встречен кардинал Святой Католической Церкви. Я был удивлен. В СССР началась Перестройка - это было волшебное слово, которое никто из профессоров Веронской семинарии не смог мне истолковать. И из глубины сердца пришло решение - отправиться в Россию, чтобы собственными глазами увидеть что же такое Перестройка. Когда окончились экзамены в семинарии, 2 июля 1989 года я вылетел в Москву, чтобы провести там летние каникулы.
Подробнее...