Восстановление церковных структур

После преодоления политического кризиса 1991 года учрежденные апостольские администратуры стали основой для развития той деятельности, которая включалась в крайне неустойчивый контекст.
С конца 1991 года Советский Союз прекратил свое существование, и появилось новое государство, Российская Федерация, идентичность которого нужно было еще понять и организовать. Одним из приоритетов, которые сразу же оказались неизбежными, стало формирование русского католического мирянства, способного оказывать поддержку деятельности священников, которых было еще очень мало (в основном это были иностранцы), и ответственно и предметно действовать в социальной среде в то время, когда все вновь становилось предметом дискуссии.

В декабре 1991 года произошло важное для Католической Церкви событие – особый Синод епископов по Европе. Это был первый синод, в котором участвовал новый архиепископ Москвы Тадеуш Кондрусевич, и происходил он одновременно с распадом СССР. Он оказался в центре внимания Церкви (а также и мирового общественного мнения), и решил выступить с символическим начинанием: открытием Богословского Института для мирян. Предшествующий Синод 1988 года размышлял о роли мирян, а синтез этого размышления был изложен в соборном документе Christifideles Laici, который призывал ко все более глубокому образованию мирян и их участию в миссии Церкви. Для создания Института, который будет назван «Колледж Св. Фомы Аквинского», было необходимо сформировать преподавательский состав. Некоторых людей можно было найти «на месте», прежде всего это касалось преподавателей истории и философии, но найти хороших библеистов и богословов, владевших русским языком, было трудно. Мне было поручено преподавание патристики и догматики, и я сообщил епископу и директору, польскому капеллану Тадеушу Пикусу, что в Марксе есть опытный библеист, дон Бернардо Антонини. Так он был вызван в Москву, и ему пришлось оставить в Марксе молодого о. Клеменса одного. И вот, наконец, дон Бернардо приехал в Москву, где по достоинству оценили его опыт и где он сразу вышел на первый план в деле возрождения католиков в России.
Я думаю, что 1992 год стал одним из самых стремительных, по крайней мере, в России. Все, что было запрещено, внезапно разрешили, и вся страна была охвачена диким исступлением перемен. Возможности долго думать не было, скорее возникало ощущение, что нужно быстро сделать все то, что уже так долго ожидало своего часа. Даже церковная жизнь приспосабливалась к ритму всего того, что происходило вокруг: делать все и немедленно. И нет никакого сомнения в том, что было совершено много ошибок и многие оценки были приблизительными, утрированными, эмоциональными.
Не возникало никакого сомнения в том, что нужно было вновь открывать церкви, воссоздавать общины, утверждать присутствие Церкви во всех сферах общественной жизни; и дон Бернардо, конечно же, был одним из главных действующих лиц этого столь насыщенного, почти хаотичного процесса. Нас было мало, но дон Бернардо работал за десятерых. Колледж, газета «Свет Евангелия», радио, приходы, церкви, которые нужно было вернуть и восстановить (особенно собор Непорочного Зачатия), книги, которые нужно было переводить и печатать, различные начинания в пользу семьи, молодежи, гуманитарная помощь и «Каритас», встречи, конференции, духовные упражнения и каникулы с молодежью…
Затем появились Семинария, курия, Епископская Конференция и множество других потребностей и возможностей. Дон Бернардо не пренебрегал ничем, пытался помогать всем и вся. Он обладал огромной духовной силой и чудесным образом находил средства для любого начинания; я думаю, что многие полагались на него благодаря его подкупающей спонтанности и неисчерпаемому духу самопожертвования.
Мои личные чувства не всегда совпадали с его столь страстным, почти восторженным отношением, но в то же самое время я признавал его очень рациональную способность оценивать все стороны какой-либо ситуации. Я не очень любил следовать ему во всех его предприятиях (даже если в самые ответственные моменты мы всегда были вместе), но мы часто собирались, чтобы оценить все аспекты различных ситуаций; и я объяснял ему многие вещи, которые ему не удавалось понять из-за ограниченных языковых возможностей (которые, впрочем, не становились для него серьезным препятствием), но, прежде всего, мы глубоко изучали мотивацию всякого дела с особой широтой духа.
На самом деле дон Бернардо был далеко не таким, каким подчас казался. Его экстравертное и харизматическое поведение было обращено главным образом к тем людям, которые нуждались в утешении и ободрении, но его внутренний подход к ситуации был гораздо тоньше и реалистичнее. Он не жил ни иллюзиями, ни поверхностными ощущениями; у меня возникало чувство, что ему выгодно было казаться более наивным и беззащитным, чем он был на самом деле, дабы избегать ненужных осложнений и держаться подальше от интриг, двусмысленностей и ревности, которых он совершенно не желал.
Одним из тех вопросов, которые мы наиболее часто обсуждали с доном Бернардо, была постановка изучения богословия в связи с организацией Колледжа. Отец Пикус недолго оставался в Москве, продолжив в Варшаве свое важное церковное служение (в настоящее время он является вспомогательным епископом и генеральным викарием), и дон Бернардо занял его место, став директором. С 1993 года я держался немного на дистанции, после столь насыщенных первых лет, и возвращался в Москву только на несколько дней в неделю, посвятив себя скорее пастырской работе во Владимире и в других областях, где мы открывали приходы. Дон Бернардо ввел в Колледже некоторые установки, проверенные им на опыте в веронские годы, с очень пастырским и пестрым подходом к богословию, который мне казался более приемлемым для более консолидированной обстановки, чем наша.
С одной стороны, я настаивал на том, что преподавание католического богословия должно быть более классическим и четким, а с другой, мне казалось, что Колледж должен скорее стать культурным собеседником русского университетского мира, чем заниматься обучением католических катехизаторов, которые не находили потом особых возможностей для работы в приходах. Это была важная тема, которая касалась стиля всего пастырского планирования русских католиков. И я осознавал огромную психологическую дистанцию между нами, западными священниками, очарованными скорее романтическим представлением о России и пропитанными великими перспективами обновления постсоборного периода, и священниками, происходившими из стран Восточной Европы, прежде всего из Польши и Словакии, представителями более традиционного и цельного католицизма, богатого почитаниями и местными традициями, которые имели с Россией гораздо более прозаические отношения.
Нелегко было найти тогда золотую середину между двумя этими направлениями, нелегко и сейчас. Я пытался найти ключ во внимании к той форме католицизма, которую я знал слишком мало, то есть пытался одновременно ассимилироваться в русской и в польско-католической среде. Дон Бернардо более определенно отстаивал свои постановки; он принадлежал к тому поколению священников, которые непосредственно и лично переживали Второй Ватиканский Собор и воплощали его во всех сферах с особой убежденностью, я же стал священником спустя многие годы после Собора и смотрел на некоторые «реформы» более трезво. И все же дон Бернардо был рукоположен в священники в пятидесятые годы, в очень народной и традиционной среде Венето, и эта сущность у него сохранилась: он непринужденно переживал различные духовные и обрядовые аспекты, которые мне давались с трудом, поэтому его легко принимали, несмотря на принципиальные заявления. Это придавало нашим отношением диалектический живой импульс, который никогда не становился антагонистским: разными путями мы всегда приходили к общей позиции.