Hа протяжении многих веков прозелитов презирали: человек под давлением внешней силы изменил вере предков. Парадоксальным образом никто не презирал занимавшихся прозелитизмом, их почитали, считая их поведение нормальным и образцовым. Точно так же презирали проституток, но не тех, кто ходил к проституткам. Гуманизм в борьбе за достоинство человека добился того, что перестали осуждать прозелитов, да и проституток. Зато стали осуждать тех, кто насилует человеческую волю, стали сочувствовать тем, кто был сломан пытками, и осуждать пытающих. Гуманизм сказал то, что должно было бы сказать христианство (и сказало, да задним числом): достоинство человека не в том, чтобы выдерживать пытки и насилие, а в том, чтобы не пытать и не насиловать. Свобода человеческой воли не есть свобода терпеть боль и пытки, как не есть и свобода причинять боль, а есть свобода творить и веровать.
Осуждение прозелитизма было довольно быстро усвоено христианами. Можно бы сказать, что гуманисты лишь помогли христианам понять то, что было заложено в Евангелии, которое в первую очередь есть книга не о том, что надо терпеть, когда тебя распинают, а все-таки о том, что не надо распинать (хотя заметить это так же трудно, как то, что земля вращается вокруг Солнца, - слишком крупный феномен).
Противоположны не гуманизм и Церковь, не вера и неверие, противоположны два мироощущения.  Один взгляд на мир видит, что насилие угрожает человеческой свободе. Другой - не видит свободы, считает человека почти автоматом и при этом практически теряет способность отличать насилие от ненасилия. Одни люди считают, что человек свободен выслушать или прочесть слово и дать на него ответ. Другие считают, что человек настолько слаб, что сдается всякому слову в плен, так что кто не хочет пленить человека, да молчит вообще. Например, на конференции православных богословов по прозелитизму, давшей его определение, приведенное выше, говорилось: "Прозелитизм использует самые разные средства для достижения своих целей, такие как: открытая проповедь своего исповедания через средства массовой информации, через выступления в концертных залах и на стадионах, распространение литературы, организация издательств и основание газет, создание приходов и епархий... Часто проповедь таких "миссионеров" носит агрессивный характер и построена в духе превосходства".  
Hо разве проповедь - пускай в газетах, пускай на стадионе - является уже насилием? Разве сама по себе организация приходов - агрессия? Живет человек, около него приход, в ящик ему бросают книжку - но ведь все это не меч, не угроза голодной смерти, он волен зайти в храм или нет, прочесть книжку или нет, согласиться с ее содержанием или нет. Наконец, в условиях религиозной свободы всегда существует конкуренция проповеди, дающая человеку возможность выбора. Конечно, свобода человека всегда ограничена его слабостями, его зависимостью от материальных обстоятельств. Прозелитизм и пытается совсем задавить свободу материальными обстоятельствами. Но ничуть не лучше и панический страх прозелитизма, только он не утяжеляет материальные обстоятельства, а делает почти невесомой человеческую свободу, рисует ее чем-то совсем эфемерным и неразумным.
Вера в то, что у человека нет свободы, хорошо легла на психологию безответственности и паразитизма, при которой мать убеждена, что сын сделался уголовником "под влиянием", муж - что его "совратила" любовница, подчиненные - что их "охмурило" начальство.  Hедооценка человеческой свободы как силы сопротивляющейся не противоречит гуманизму, более того, она с ним связана. Ведь гуманизм изначально был частью утопического проекта, верил в построение светлого будущего, в прогресс, а следовательно, и в то, что одни люди могут и должны вести других к светлому будущему, вести когда физической силой, когда силой интеллекта. Отказавшись от прогресса, гуманизм, однако, не отказался от представления о человеке как существе слабом, простой сумме обстоятельств.
При коммунизме и после коммунизма верующие любили подчеркивать, что многие христианские ценности все равно сохраняли свое значение для людей, что через сочинения Пушкина, Толстого, Достоевского, даже через русские сказки все равно формировались в душах христианские представления. Парадоксальным образом точно так же рассуждали многие коммунистические идеологи, требуя запрещения сказок и русских классиков. Правда же заключалась в том, что, хотя христианство действительно присутствовало в культуре, это все же не делало носителей культуры христианами. Даже когда христианство присутствует в жизни страны прямо, оно все равно не делает всех обитателей страны христианами, каждый человек с успехом и даже без особого усилия сопротивляется евангельским призывам...
Человеческая душа все равно стоит, как и в любую эпоху, перед выбором: считать ей человека слабым существом или сильным. В изменившихся условиях вера в человеческую слабость оборачивается беспредельным расширением понятия "прозелитизм"...
Православный богослов, еще недавно бывший марксистом, пишет: "Политик не может исходить из убеждения, что он живет в обществе идеальных людей. Реальность такова, что религия легко становится школой ненависти к тем, кто верит иначе. Я не говорю, что баптисты будут рушить православные храмы или православные пойдут громить протестантские стадионы. Но чем больше в России будет протестантов - тем больше будет людей, которые на каждом шагу будут встречать раздражающие их знаки присутствия отвергнутой ими веры и культуры". И в качестве доказательства упоминается недовольство автора при виде рекламных листков баптистских проповедников. Но ведь это свидетельствует лишь о раздражительности богослова, а утверждение, что "религия легко становится школой ненависти", показывает, что этот богослов еще смотрит на мир вполне по-марксистски.
Среди католических священников в России есть возмущающиеся "католической экспансией" и готовые хоть сейчас перейти в Московскую Патриархию - только чистенькими, с благословением собственного начальства... Теперь, борясь с прозелитизмом, требуя не трогать людей вообще. Разумеется, суть осталась прежней. Те, кто требуют оградить "малых сих" от книг и проповедей чужих проповедников, хотят оставить людей в юрисдикции своих проповедников, по-прежнему, как и в средние века, рассматривают живые души как некое приложение к земле ("канонической территории"), роду ("национальной традиции"), государству, по-прежнему не видят в мире ни свободы, ни движения.
Но они есть, и в зависимости от того, что происходит в неосязаемой душе человеческой, меняются канонические территории, государственные границы и эпохи, приближая или замедляя наступление Царства Божия.

Максим Гаврилов
"Свет Евангелия", №35(140), 11 октября 1997 г.