Моя церковная жизнь насчитывает чуть больше 14 лет – не так уж много для серьезного свидетельства. Но – и не так уж мало для осознания глубинных факторов, определяющих мой духовный путь.
Сейчас я абсолютно не представляю себя без Католической Церкви, а Католическую Церковь - без себя; быть католичкой так же естественно, как дышать, ходить, говорить…

Эта Церковь открывает мне мое истинное лицо и истинное лицо сотворенного Богом мира. Она помогает осознать высший смысл моей жизни и духовного призвания. Она учит меня молиться, понимать Святое Писание и строить на его основе отношения с людьми. Но главный ответ на пресловутое: «Почему ты, русский человек, стал католиком?» (а давать такой ответ приходится часто) – в этой церкви я встретила Христа.
В духовных исканиях, начавшихся еще в подростковом возрасте (1970-е гг.), интерес к личности Иисуса был практически неотделим от тяги к католичеству. Примерно с 13-14 лет у меня была странная двойная жизнь. Я искренне считала себя атеисткой, неприязненно относилась к Церкви и не скупилась на едкие, порой агрессивные антиклерикальные суждения. В православных храмах я так остро ощущала себя не в своей тарелке, что, постояв у входа 3-5 минут, вылетала на улицу со скоростью пули. Но в то же время, втайне от всех, я жадно тянулась к любому художественному источнику, связанному с христианством и особенно - с католичеством, думая, что это вызвано моей глубокой и романтичной любовью к искусству.
Евангелие, разумеется, я не читала, и никто мне о нем не говорил. Люди в моем окружении были либо неверующими, либо православными советского образца, чье общение с Богом ограничивалось свечками, пасхальными яйцами и поминальными записками. Однако основные Евангельские события я знала по художественным произведениям. Скульптура, духовная музыка и особенно живопись, связанная с католической традиции обладали для меня колоссальной силой притяжения. Любой известный человек, оказавшийся католиком, вызывал у меня подсознательную симпатию. Что же касалось литературы и кино, то достаточно было одной сцены в храме или персонажа - католического священника, и произведение сразу становилось для меня глубоко родным, независимо от его художественных достоинств.
Христа в те годы я тоже воспринимала как литературного героя, а свой щемяще острый интерес к Нему тщательно скрывала - прежде всего от самой себя («Нужно же иметь представление о сюжетах великих произведений искусства!»). Но если внимание к Иисусу я как-то могла для себя «аргументировать», то магнетическая тяга к Католической Церкви была необъяснимой загадкой, тем более, что единственным источником моих познаний о ней в то время была стандартная атеистическая литература, с рьяным усердием «изобличавшая ее коварную сущность».
В 26 лет моя жизнь круто изменилась. Закончив Московскую консерваторию, поработав в оркестре и в Центральной музыкальной школе (ЦМШ), я неожиданно приняла решение, не прерывая музыкально-педагогической работы, поступить на искусствоведческое отделение МГУ. Любовь к созерцанию художественных шедевров, задавленная сложностями обучения в музыкальном ВУЗе, теперь вдруг ожила с такой силой, что не давала мне покоя. Поступление далось очень тяжело. В тот год был особенно большой конкурс, к тому же в силу уже имеющегося гуманитарного высшего образования меня не хотели допускать к экзаменам. Но я была настроена решительно. Не отличаясь бесстрашием и целеустремленностью, я вдруг впервые в жизни ощутила, что ничего и никого не боюсь. Имея за плечами 3 месяца (!) самостоятельной подготовки и конкурируя с людьми, работавшими в музеях и занимавшихся на подготовительных курсах, я ни минуты не сомневалась в своем успешном поступлении. Бегая по кабинетам и добиваясь допуска до экзаменов, я чувствовала, что могу свернуть горы – казалось, от пребывания в МГУ зависит вся моя жизнь. Позднее, уже студенткой, я поняла, что так оно и было. Оказывается, прорываясь к обучению в университете, я шла на зов Господа, прокладывавшего дорогу к моей душе с помощью премудростей искусствоведческой науки.
Изучение христианского искусства (составляющего половину университетской программы) постепенно открывало глаза на реальность Его присутствия в мире и в моей жизни. На втором курсе, переполненная радостью от первых успехов в искусствознании, я вдруг пожалела о том, что я атеистка. Я подумала, что верующие люди могут в подобной ситуации благодарить Бога. А мне к кому обратиться? Благодарность всегда представлялась мне великим чувством, одухотворяющим человека. Но кому ее выразить?
В это же время, исключительно из учебных целей (мы слушали курсы по средневековому искусству), я приобрела Библию. С весьма деловым настроением я начала читать Евангелие как книгу из рабочей библиографии, и одолев за один вечер почти весь текст от Матфея, вдруг остановилась, пораженная внезапно сделанным открытием: независимо от наличия или отсутствия веры во все прочитанное, без Этого жить нельзя. Огромная работа предшествующих лет по накоплению знаний и эстетических впечатлений потеряла вдруг всякую ценность, потому что я не знала «Это».
Живя много лет в мире музыкантов, в условиях жесткой борьбы за профессиональное и личностное выживание, я была совсем не склонна к кротости и прощению, но слова Нагорной проповеди властно и одновременно сладостно тянули меня к себе. От одного лишь «А Я говорю вам…» возникало ощущение, словно долгие годы меня держали в барокамере, а теперь вдруг выпустили на свежий воздух. Я не думала о степени своего согласия с Его словами, мне просто все время хотелось, чтобы Он говорил. А мысль о том, что Евангелие - теперь моя собственная книга, и стоит мне открыть ее, Он снова будет говорить, наполняла сердце захватывающим дух ощущением – словно кто-то очень любящий согревает меня горящим от восхищения взглядом. Я не видела этих глаз, но точно знала: они где-то рядом, и никто, никогда на меня так не смотрел.
Некоторое время я испытывала сильнейшую обиду на школу, консерваторию и всю систему образования, посмевшую столь чудовищно обделить меня, лишив «Этого». Память об остроте того чувства помогла мне, спустя годы, решиться на эксперимент преподавания Библии в обычной пост-советской школе и под свою ответственность дать в руки неверующим детям Святое Писание как необходимый элемент общего образования для человека с любыми взглядами. А тогда, в конце восьмидесятых, первое знакомство со Словом Божиим поставило, наконец, в душе все точки над i. К концу второго курса я смогла посмотреть правде в лицо и радостно сказать самой себе: я – верующая во Христа.
Решение принять Крещение в Православной Церкви далось мне не без труда – память о тяге к католичеству не исчезла. Однако я убедила себя в том, что в подобных ситуациях нельзя исходить из подростковых романтических фантазий. Католический мир представлялся мне мечтой, прекрасным далеким созвездием, до которого в России невозможно дотянуться (я даже не подозревала о существовании в столице нашей родины действующего католического храма и думала, что для Крещения надо ехать в Прибалтику!). На православие же я смотрела как на трезвую реальность жизни моего народа и моей родной культуры. К тому же, не без влияния курсов византийского и древнерусского искусства, атмосфера православного храма перестала меня раздражать, а порой даже начинала нравиться. Меня также озадачивало отношение к западной духовности ряда выдающихся людей, чье мнение я уже привыкла уважать: неприязнь к европейскому искусству о. Павла Флоренского, злопыхательство А. Ф. Лосева в адрес католической святости и особенно – мощная (хоть и дипломатично выраженная) антипатия к католичеству митрополита Антония Сурожского, чьи проповеди я до сих пор воспринимаю с должной серьезностью. (При всем уважении к светочам русской христианской мысли должна все же заметить, что их антизападные пассажи, выдающие полное незнание ментальности и богословских реалий европейского христианства, способны беспощадно изуродовать духовное развитие неофита). В результате, положившись на старинный русский принцип «стерпится – слюбится», решив «не мудрить» и «не отрываться от народа», летом 1989 года я приняла Крещение.
Два года, проведенные в лоне Православной Церкви, были самым противоречивым периодом моей жизни. Мне нравилось чувствовать себя верующей, молиться, как умею, и читать духовную литературу (особенно жития святых). Каждое посещение храма было глубоко позитивным событием. В отличие от многих неофитов, я никогда не была жертвой печально знаменитого хамства бабушек и приходских активистов. Напротив, самые суровые из них, увидев меня, почему-то начинали сиять и улыбаться, даже если я входила в храм («о, ужас!») в джинсах и без платка. Мимо меня благополучно «проехали» главные откровения «официозно-бытового православия»: антисемитизм, фарисейски замаскированная духовная гордыня, нетерпимость к другим конфессиям (все это я узнала по полной программе позже, уже став католичкой).
Вероятно, причина была в том, что подлинная церковная жизнь… тоже шла мимо. Я посещала разные храмы примерно раз в 1-2 месяца исключительно ради личной молитвы, доставлявшей мне возвышенные эмоции и протекавшей под благостный аккомпанемент богослужения. Красивые старославянские фразы приятно скользили по поверхности сознания, не вызывая у меня ни малейшего желания вникать в них сердцем. Поначалу я не думала приобщаться к Таинствам – мне и в голову не приходило, что все прочитанное о них в книгах по православной литургике имеет ко мне прямое отношение. Я вообще редко посещала литургию (т.к. от духоты и многолюдства быстро утомлялась) и предпочитала тихие будничные всенощные, когда можно было «пригреться» в мягкой полутьме перед иконой Спасителя или Богородицы и с наслаждением говорить с Ними о чем-нибудь своем.
Разумеется, в этой ситуации мне было невероятно сложно привести свою жизнь в соответствие с духом Евангелия. Я понимала, что Господь ждет от меня конкретных шагов, показавших бы Ему мое желание избавиться от того, что Ему в моей душе не нравится, но делать эти шаги я пыталась одна, не прибегая к Его поддержке в покаянии и Евхаристии. В итоге любая попытка самосовершенствования оборачивалась нравственным срывом и усилением внутренней агрессивности, порожденной недовольством собой. Отношения с людьми достигли предельного напряжения, конфликтные ситуации, казалось, притягивались ко мне, как кусочки железа к магниту.
К концу первого года после Крещения мне уже было ясно, что столь приятные для меня посещения храма духовно бессмысленны. Без подлинного воцерковления (прежде всего – без покаяния через св. Таинство) они мало отличались от визитов на концерты и выставки, после которых, получив духовно-эстетическое наслаждение, я возвращалась в свою обычную, далекую от Бога повседневность. Я осознала, что без Евхаристии невозможно строить жизнь по Евангелию. Но причин, мешавших мне пойти на исповедь или даже просто подойти к священнику и попытаться поговорить с ним о своих трудностях, я не понимала. Уже приняв решение приступить к Таинству, я приходила в храм… и внутренне зажималась, уступая то страху («на исповеди придется страдать!»), то гордыне («Почему я должна о чем-то жалеть? Я никого не убила и не ограбила!»), то «здравому» недоумению: «Зачем что-то менять, когда я и так живу нормально? Сотни людей посещают храмы от случая к случаю и без всякой исповеди прекрасно себя чувствуют!» Но мне со временем этого становилось мало. Я мечтала быть с Богом, но не находила сил к Нему приблизиться. Я захотела жить в Церкви, но одновременно не ощущала желания Ей довериться.
Такое состояние уже начинало причинять мне душевную боль, когда однажды в какой-то телепередаче я увидела человека в одежде католического священника, представленного как «отец Франциск, настоятель костела св. Людовика в Москве». Меня словно током ударило. Католический храм?! Здесь?!! – без преувеличения мне со страшной остротой защемило сердце. Шок был настолько сильный, что я не услышала ни одного слова из этого телеинтервью. Во мне вдруг ожила 13-летняя девочка, по 10 раз смотревшая фильмы, если в них был хоть один кадр с видом католического храма или сценой исповеди в конфессионале, девочка, плачущая над романом «Овод» от любви и жалости к padre Монтанелли. На какое-то мгновение я снова почувствовала на себе тот самый восхищенный взгляд, в реальность которого поверила в первые дни чтения Евангелия (Почему он потом куда-то исчез, и я про него почти забыла?).
Конечно, после прихода в себя в голове еще не раз появлялись мысли о том, что мои «католические мечтания» – не более, чем интеллигентское эстетство, что все русские спокон века были православными, и мое место – в Церкви моего народа. Но остановить меня было уже невозможно. Я должна побывать в этом храме! Должна хотя бы для того, чтобы убедиться, что там все не так, как в моих мечтах, и покончить с этим вопросом! В конце августа 1991 года я впервые посетила храм св. Людовика.
Ответы на все вопросы я получила на первых же мессах. Какие-то моменты нового для меня ритуала казались необычными, сложновато было воспринимать проповеди, т.к. священники говорили по-русски с сильным акцентом. Но как только начиналась Евхаристия, и я видела, как маленькая Хостия в руках священника возносилась над алтарем, все это не имело значения – ОН БЫЛ ЗДЕСЬ! И не просто здесь, а прямо передо мной, изумляя меня Своей близостью! Сокрытый в Святых дарах, Он смотрел на меня теми самыми глазами – глазами влюбленного! Он слушал, желал, чтобы я вместе со всеми отвечала Ему в общих молитвах. Как в те дни, когда я впервые читала Евангелие, Он опять говорил со мной! А главное – Он приносил Свою жертву в Таинстве ради меня! Святые слова Пресуществления были сказаны мне, и я могла их слышать! Это был мой Спаситель, снова и снова готовый к смерти не только за человечество - за меня лично! Выходя из храма, я чувствовала себя юной, красивой, согретой умиротворяющим светом – Он продолжал на меня смотреть! Ощущение Его близости после мессы было постоянным: Он был со мной на работе, дома, в магазине, в читальном зале, в ванной при стирке белья – всюду!
В течение двух лет я с трудом выкраивала время для визита на службу раз в месяц (а то и реже). Теперь, будучи занята намного больше (преподавание в двух школах и работа над университетским дипломом), я свободно ходила на мессы и на индивидуальный катехизис почти каждый день и при этом все успевала. Желание приступить к Св. Таинствам было не просто большим – это была настоящая жажда.
Анализируя ситуацию, я поняла, что причина всех моих прежних проблем с воцерковлением - огромная дистанция, установленная между Иисусом и мной всей литургической и дисциплинарной системой православия, начиная от языка и невероятно усложненного литургического чина и кончая нормами поведения и структурой храмового пространства, где между мной и совершающимся Таинством почему-то вырастал иконостас. Как искусствовед я высоко ценила концептуальный уровень этой конструкции. Но как христианка так и не поняла, почему чудо, совершаемое вместе с нами и ради нас, должно быть от нас изолировано. Кому-то, возможно, это помогает, но для меня оказывается абсолютно неприемлемым.
Высокодуховные размышления о. Павла Флоренского (в свое время я серьезно изучила его книгу «Иконостас») были понятны уму, но не убеждали мое сердце. Разве Иисус не разделял трапезу с мытарями и грешниками? И разве можно представить Его себе отделившимся перегородкой от апостолов на Тайной Вечере? В земной жизни Спаситель допускал к Себе всех, почему весь сложный литургический механизм направлен на то, чтобы допускать меня к Нему как можно реже? По какому праву воздвигаются оскорбительные ограничения для общения женщин с Тем, Кто принял и исцелил кровоточивую жену? Почему каждый мой шаг в сторону алтаря воспринимается как кощунство? Или Спаситель не приходил в дом Марфы и Марии? Не являлся по Воскресении Магдалине и женам-мироносицам, которые «ухватились за ноги Его и поклонились Ему» (Мф. 28, 9)?
С такой дистанции на подлинный диалог с Ним способны только единицы, особая категория уже преображенных людей, чья мощная духовная сила позволяет чувствовать Бога, независимо от расстояния. Для меня же, человека слабого и духовно заурядного, в этой системе остается либо скатиться в пропасть фарисейского благочестия, либо ограничить пребывание в Церкви набором несложных операций со свечками и записками, в лучшем случае, причащаясь дважды в год. И я инстинктивно выбрала последнее. Поэтому Иисус постоянно представлялся мне пребывающим где-то «наверху», и покинув храм, я чувствовала себя снова оставшейся один на один со своими бытовыми, профессиональными и психологическими проблемами. Мои обращения к Нему казались «игрой в одни ворота», т.к. за прелестями литургического «благолепия» я не могла расслышать Его ответ.
До прихода в католический храм я принимала это, как должное, не подозревая о возможности быть близкой Господу. Но теперь, узнав совершенно иной уровень общения с Ним, не желала больше терпеть прежнее духовное прозябание. Стало понятно, почему целый год (!) после Крещения я даже не думала о принятии Таинств – как можно соединиться с Тем, Кто находится так далеко? И разве удивительно, что в повседневной жизни я потеряла из виду Его полный восхищения взгляд?
Период подготовки к воссоединению со Вселенской Церковью прошел в серьезных размышлениях. Проблем догматического характера у меня не было: пережив в этой церкви личную встречу с Богом, я органично восприняла все ее вероучение как непреложную истину Христову, и «авторитетные мнения» по этому поводу в других конфессиях меня уже не волновали.
Однако, наслаждаясь ошеломляющей близостью моего Господа, я ясно сознавала присутствие проблемы так называемого «отрыва от корней». Могу засвидетельствовать, что эта проблема реально существует даже при столь бесспорной ситуации, как моя. До восприятия сердцем (а не только разумом) глубинного единства Церкви я тогда еще не доросла. Сближение с католичеством ощущалось как прорыв в совершенно другой мир, при котором, как мне казалось, неизбежна трансформация привычных отношений с родиной. Я ясно представляла себе, что связываю жизнь с конфессией, не понятой и не оцененной по достоинству в России, что мне предстоит столкнуться с массой предрассудков и домыслов, а возможно и с открытой враждебностью, порожденной полным незнанием истинного лица этой Церкви.
С другой стороны, сознавая глубину влияния православия на ментальность русского человека, я думала о вероятности своего отчуждения от культурных и национальных традиций, в которых была воспитана с детства, а также о предстоящей непростой адаптации среди людей, плохо говорящих по-русски и душевно устроенных иначе, чем я. Однако при этом я была абсолютно уверена в правильности духовного выбора. «Кто любит отца и мать более, нежели Меня, недостоин Меня» (Мф. 10, 37) – смысл этих слов обретал в моей жизни поразительную конкретность. Я чувствовала себя похожей на Авраама, призванного Господом пойти от родства и отцовского дома в землю, которую Он ему укажет (ср. Быт 12, 1), и рука об руку с Его Сыном бесстрашно и радостно шла навстречу глобальным переменам всвоей жизни. Иисус стал для меня важнее корней, традиций и национальной идентичности, а Вселенская Церковь, подарив мне возможность быть с Ним и любить Его, постепенно открывалась как моя подлинная духовная Родина.
Спустя 14 лет, оценив свой национальный опыт жизни в Церкви, могу сказать, что я не перестала быть русским человеком. Более того, с годами появляется осознание конкретного вклада, который я как русская могу внести в сокровищницу католической духовности. Не оправдались и опасения относительно негативного отношения соотечественников. В России, конечно, очень мало знают о католичестве, и даже люди с высшим гуманитарным образованием порой не представляют себе элементарных вещей. Большую просветительскую работу приходится вести с детьми, нередко черпающими информацию из сомнительных источников. Но с враждебной реакцией я сталкиваюсь крайне редко. И, как правило, одного часа спокойного диалога хватает, чтобы рьяный апологет истинной веры хотя бы немного остыл и призадумался.
Могу ответственно заявить, что старательно тиражируемую антикатолическую мифологию мыслящая часть общества давно уже не воспринимает всерьез. Для большинства моих взрослых студентов и коллег (людей с разными взглядами) католицизм – это Иоанн Павел II и мать Тереза, готические соборы и Pieta Микеланджело, а не басни о «прозелитизме» и «канонической территории». И их первичное удивление моей конфессиональной принадлежностью сопровождается, как правило, выражением глубокого уважения и доброжелательным интересом.
Однако мое отношение к родной стране существенно изменилось - Россия перестала быть «родиной слонов» (а Москва – третьим Римом). Образ великой державы - неизменная основа нашего национального воспитания при всех режимах - представляется мне теперь нелепым и безнравственным, т.к. скрывает за собой противное христианскому духу стремление к превосходству. В единстве литургического общения с людьми различных рас и национальностей ясно видишь, что Господь возлюбил все народы и о каждом из них имеет неповторимый замысел, не зависящий от проблемы численности или политического статуса. В свете этого замысла имперские амбиции и претензии на духовное учительство со стороны одного народа или государства, на мой взгляд, беспочвенны и смешны. Не случайно периоды культурного расцвета России наступали в условиях сознательного приобщения к общехристианским и общечеловеческим основам цивилизации, сначала через Византию, а потом и через Западную Европу. Не случайно присутствие в русской культуре таких феноменов, как Московский Кремль или Петербург, рожденных в содружестве с итальянскими, английскими и французскими зодчими.
Стоит, право, задуматься и о том, что самые страшные трагедии в истории русского христианства – раскол 1654 года и разгром православной церкви большевиками – происходили в условиях осознанно проводимой политики изоляции народа и государства от остального христианского мира. Для меня путь плодотворного национального и религиозного развития любой страны проходит через осознание себя членом огромной семьи детей Божьих, в равной мере возлюбленных Отцом. А путь к христианскому возрождению России я вижу в открытости и уважении к духовным ценностям всех народов и конфессий, в умении смиренно изучать и интегрировать эти ценности в свой опыт, а также в простоте и бескорыстии делиться с миром своими духовными достижениями.
Анализ собственной жизни в Церкви – тема отдельного разговора, и в рамках газетной публикации всего не охватишь. Скажу только о самых важных для себя ценностях католической духовности, радикально влияющих на мои отношения с Богом и с миром.
Традиции служения Святой Мессы и отношение к Таинствам
Сознавая существующие в этом плане проблемы (в частности, проблему качества церковной музыки, с которой мне как регенту хора прихода св. Людовика постоянно приходиться сталкиваться), я не могу не чувствовать направленности литургического действа на возникновение потребности в постоянном общении с Господом. Участие в Мессе превращает Евхаристию в острую жизненную необходимость и вершину духовного пути. Мне бесконечно дорога возможность видеть возносящиеся над алтарем Святые Дары и слышать слова Пресуществления (выражаю по этому поводу полное согласие с опубликованными ранее размышлениями П. Д. Сахарова). Именно это дает мне осознание своего предстояния перед Живым Христом в органичной цельности души и тела, а значит открывает возможность полноты ответной духовной и телесной самоотдачи Ему в Таинстве. Потребность в постоянном покаянии и участии в Евхаристии проистекает также из серьезной работы Церкви над углублением и обновлением моих представлений о Таинствах, из стремления помочь мне осознать любовь Иисуса и Его неудержимое желание придти к человеку и принести спасение.
В начале церковной жизни я нередко приступала к исповеди в состоянии внутреннего напряжения, т.к. воспринимала ее как генеральную репетицию Страшного Суда. Евангельская истина о Христе - Добром Пастыре оставалась чистой теорией, т.к. существовала в сознании отдельно от Таинства. И помню свое потрясение от слов духовного отца, сказанных именно во время исповеди о том, что Господь невыразимо счастлив моим покаянием. После этого я стала относиться к осознанию своего несовершенства как к знаку присутствия в душе Его света, позволяющего мне увидеть правду. А сокрушенное признание своей греховности в Таинстве стало мощным движением сердца в ответ на порыв Его любви. В такой ситуации исповедь превращается из «судебной дачи показаний» в сокровенный диалог, в котором через полноту взаимной открытости Иисус и моя душа соединяются в нерасторжимом брачном союзе, благословленном Небесным отцом во Св. Духе.
Служение литургии на современном родном языке
Да простят меня рафинированные интеллектуалы, но чрезмерная ностальгия по дореформенным латинским красотам представляется мне снобизмом, чреватым для старшего поколения гордыней и обособлением от «чужих и примитивных» собратьев, а для людей помоложе - опасностью попадания в «кухонную церковь» раскольнических структур (тем более, что ни латынь, ни прекрасную Тридентскую мессу никто не запрещал). Литургическая молитва на родном языке стала для меня великим знаком Христовой любви и открытости людям нашего времени. Язык – это также символ готовности Церкви донести эту любовь до человека любого уровня, помочь каждому христианину прежде всего понять своего Бога, т.к. без понимания даже самое трепетное благочестие не наполняется в душе человека живой ответной любовью.
Возможность поклонения Святым Дарам
Для меня это ответ на острую потребность христианина, выраженную в Евангелии через слова эллинов: «Нам хочется видеть Иисуса» (Ин. 12, 21). В непосредственном предстоянии перед Ним мы даем Ему осуществить самое горячее из Его желаний – желание преобразить наши души. В поклонении предоставляется уникальная возможность полной самоотдачи в свободном и глубоко интимном диалоге лицом к Лицу, без которого невозможно по-настоящему участвовать в Евхаристии. Это величайшая милость, укрепляющая нашу веру и очищающая наше зрение: минуты, проведенные в созерцании Тела Христова, дают способность совершенно иначе видеть мир и людей.
Традиция Lectia Divinа
В моей жизни традиция Lectia Divina –молитвенного размышления над Писанием - занимает особое место. Через чтение Евангелия я осознала себя верующей. Чтение Библии с детьми составляет важную часть моей педагогической работы. Желание глубже понимать Господа в Его Слове связывает меня с общиной Verbum Dei в единстве призвания к молитве и миссионерской проповеди. В связи с этим для меня чрезвычайно важен феномен духовных упражнений, на которых, погружаясь в Библейское Слово в тишине и молчании, учишься понимать конкретные аспекты своих отношений с Богом. В практике упражнений возможно прикоснуться к жизненному опыту Иисуса, к его молитве, чувствам, и желаниям, познать Его волю о себе, погрузиться в происходящие с Ним события и через это еще сильнее полюбить Его.
Молитва Розария
Через нее в первые годы церковной жизни я постепенно обретала навыки размышления над Писанием. Жизнь Марии, столь лаконично показанная в Евангелии, Ее сокровенное общение с Сыном, тайна Ее следования за Ним с первых минут Его жизни особым образом раскрываются в этой молитве. Через Розарий Мария передает Свой драгоценный опыт каждому, кто любит Иисуса, и принимает в Свое сердце всех наших близких.
Воспитательные принципы
Воспитательные принципы современной Католической Церкви, основанные на глубоком уважении к достоинству личности - это поистине бесценный опыт для России, страны, чье христианское сознание веками страдает от чудовищной путаницы понятий. Мы путаем смирение с унижением, послушание с казарменным повиновением, единство с одинаковостью. Борясь с гордыней через попирание достоинства и искусственное занижение самооценки, мы лишь загоняем ее в глубины подсознания, где она легко добивается реванша. Отсюда атмосфера духовной и бытовой агрессивности во множестве российских храмов. Мы принимаем за послушание обыкновенную инфантильность, ориентируя человека на получение от Церкви набора жестких директив, избавляющих его от необходимости выбора и связанной с ним ответственности.
Признавая высокую ценность опыта всех конфессий, позволю себе все же сказать, что только в Католической Церкви я увидела истинный смысл понятий «смирение» и «послушание», открывающийся в познании Божественного замысла обо мне. Маленькая, слабая и грешная в сравнении с безмерным величием, могуществом и святостью Господа, я возлюблена Им от создания мира, и моя жизнь предназначена стать символом Его присутствия среди моих ближних. В свете этого предназначения смирение не имеет ничего общего с оскорбительным самоуничижением. Напротив, оно порождает во мне сознание высокой ценности моей жизни и моих способностей, т.к. они дарованы любовью моего Создателя и должны служить Его прославлению. Смирение – это порожденная восхищением Богом воля к самоотдаче. А послушание – не рабское подчинение, а любовь, позволяющая угадывать и исполнять желания Любимого.
Моя Церковь позволяет мне реализовать высший дар Господа – внутреннюю свободу. Я никогда не испытываю авторитарного давления со стороны своих духовных наставников; их руководство направлено прежде всего на то, чтобы я смогла выстроить свой личностный диалог с Богом и в условиях свободного выбора следовать Его воле. Я считаю также огромной ценностью призыв моей Церкви к поиску и осуществлению каждым человеком своего призвания в мире, потому что в этом и заключается подлинное послушание.
Решение проблемы призвания в его духовном, профессиональном и личностном измерениях в нашей стране никогда не давалось легко. В советский период миллионы людей не подозревали о необходимости познать свое высшее предназначение (вопрос о смысле жизни воспринимался с иронией даже интеллигентами). Сегодня в христианской среде благородное стремление не иметь здесь постоянного града, но искать будущего (ср. Евр. 13, 14) нередко подменяется нездоровым противопоставлением жизни в Церкви и жизни «в миру». Это порождает и церковный снобизм, и социальную неадекватность, а главное - неуважение к профессиональной реализации личности как форме христианского свидетельства. Особенно сильно от этого страдают представители интеллектуальных и творческих специальностей, чьи знания и таланты должны быть «смиренно» оставлены за порогом храма как соблазнительное «мирское» излишество (в лучшем случае они просто никого в храме не интересуют). В результате немало одаренных людей, приходя в Церковь, либо отказываются от полноценной профессиональной жизни (считая зарывание таланта в землю вершиной смирения), либо живут с раздвоенным сознанием, в котором молитва и работа расположены в разных плоскостях.
Опыт диалога современной Католической Церкви с интеллигентом, основанный на признании его интеллектуального багажа как Божиего дара, научил меня относиться к своей профессии искусствоведа как к духовному призванию и мощному средству прославления Бога. Открыв для себя Его присутствие через изучение искусства, я могу показать этот путь своим ученикам и студентам и через это, входя в учебную аудиторию после Святой Мессы, продолжить свое участие в Евхаристическом чуде. Я чувствую себя нужной Церкви как профессионал, т.к. через мою работу она дает миру свидетельство о Христе.
Экуменическая направленность
Экуменическая направленность церковного воспитания, ведущая к постижению единства христианской Церкви - говоря об этом, я имею в виду не столько конкретные межконфессиональные акции, сколько формирование цельного экуменического мироощущения в повседневной церковной жизни. Придя в католичество из структуры, отгородившейся от мира железной убежденностью в исключительности своего «правоверия», я первое время держалась в стороне от экуменических контактов. Я была уверена, что даже люди, посещающие Тезе или Лурд чаще, чем Оптину Пустынь, в глубине души тоже считают себя «равнее других». Однако, спустя примерно пять лет после начала церковной жизни, я вдруг ощутила потребность в познании лучших духовных традиций других конфессий. Никто не подталкивал меня к этому специально, это проистекало из опыта литургической жизни, когда постоянно участвуешь в молитве своей Церкви за весь мир (здесь особо хотелось бы вспомнить об огромном воздействии Молитвы верных в Страстную Пятницу, вбирающей в себя, без преувеличения, абсолютно всех людей на земле).
Я потянулась к великому православному опыту исихазма, ведущему к углублению покаяния и обретению в душе Фаворского света. Опыт жизни и молитвы русских святых (прежде всего - преп. Серафима Саровского), существовавший раньше как приятная книжная информация, сейчас стал живым наследием, которое плодотворно питало мою духовную жизнь. Совсем другими глазами я перечитывала книгу Альберта Швейцера о творчестве И. С. Баха, потому что теперь из музыковедческого труда она превращалась в высокий образец лютеранской мистической традиции.
Изучение опыта других конфессий в сравнении с духовными и художественными исканиями католического мира позволило увидеть высший уровень Бытия христианской Церкви, над которым не властны межконфессиональные разногласия. Церковь предстала передо мной единой в своем устремлении к тому, что Преподобный Серафим Саровский называл стяжанием Святого Духа. А самым точным отражением этого единства опять же оказалось для меня христианское искусство.
Экуменическое измерение веры определило еще одну важную профессиональную задачу: помочь моим православным ученикам открыть для себя через познание искусства духовные ценности своей Церкви. Нередко приходится обнаруживать, что студенты, декларирующие мне свою православную воцерковленность, не читают Евангелие и с квадратными глазами слушают рассказы об Иисусовой молитве или житии преп. Сергия Радонежского в свете изучения древнерусской иконы. Девушки с крестиками на шее с удивлением узнают (как и я когда-то), что храм посещается ради участия в богослужении, которое, оказывается, можно понять.

Я думаю, что в своей работе могу помочь людям найти то, что сама обретала долго и трудно – свое неповторимое место в христианском мире. И опыт русских католиков, на мой взгляд, несет в общество очень важную и для многих в России неизвестную истину: Иисус ищет близости с каждым человеком. Он хочет привести человека в Церковь не как в сферу наркотического забвения жизненных проблем или структуру строгого режима, а как в Обетованную землю, в которой откроется ему в абсолютной полноте Своей жертвы за него в Евхаристии. Он жаждет от человека не рабской покорности с дрожью в коленках, а любви, дружбы и помощи в деле спасения ближних.
Он ждет, чтобы мы заметили Его полный восхищения взгляд…

 

Наталья Боровская

 

 

Рекламное сообщение

Этот принцип для себя четко уяснили и компании, производящие китайские телефоны. Недаром многие аналитики и эксперты уверены, что китайские телефоны Anycool, Нокиа, Самсунг или Верту уже вполне конкурентоспособны с европейскими.

Живое слово

Почему я люблю Россию...

В июне 1989 года, когда я работал в семинарии в Вероне, я посмотрел телепередачу из Москвы, в которой показывали, как президент Горбачев и его жена Раиса принимали кардинала Агостино Казароли, великого строителя "Восточной политики Ватикана". Встреча проходила в Большом театре в столице.
Наш диктор-итальянец обратил особое внимание на те почести, с которыми был встречен кардинал Святой Католической Церкви. Я был удивлен. В СССР началась Перестройка - это было волшебное слово, которое никто из профессоров Веронской семинарии не смог мне истолковать. И из глубины сердца пришло решение - отправиться в Россию, чтобы собственными глазами увидеть что же такое Перестройка. Когда окончились экзамены в семинарии, 2 июля 1989 года я вылетел в Москву, чтобы провести там летние каникулы.
Подробнее...