В часовне магаданского прихода Рождества Христова на стене висит фотография пожилой женщины с ясными и удивительно молодыми глазами.
"Это - наша святая, - говорит настоятель прихода о. Майкл. - Я думаю, все люди, страдавшие за веру, - святые, даже если они не канонизированы. А эта женщина очень сильно страдала. В моем сердце она - святая". Речь идет о Веронике Петроните, одной из старейших магаданских прихожанок, умершей в возрасте 78 лет...

Она родилась в Литве, в 1946 г. была арестована как "враг народа" и осуждена по 58-й "политической" статье на 8 лет лагерных работ. Пройдя сибирские и колымские лагеря и не имея разрешения вернуться домой, она осталась жить там, где протекал основной срок ее заключения. Оторванная от родины, живя в атмосфере общественной подозрительности, лишенная возможности открыто исповедовать свою веру, она, тем не менее, сумела передать ее детям. Именно благодаря таким людям, как Вероника Петроните, вера в Бога в нашей стране не умерла окончательно и сохранила способностиь к возрождению. Сегодня под рубрикой "Живая память" мы публикуем рассказ ее дочери Нели Осьминой. Тот, кому он покажется слишком длинным, да остерегается короткой памяти.

Детство
- Когда мы с братом родились, ни церкви не было, ни священника, ничего. То, что в нас заложена вера - это только мамина заслуга. Мы рано без отца остались, воспоминаний о нем практически не было. Мама нас одна воспитывала. Замуж она повторно не вышла, так мы и жили втроем. "Я сама суд, сама прокурор, что хочу, то и делаю," - так она любила повторять. Но надо отдать ей должное - мама не силой брала и никогда нам ничего не навязывала. Допустим, она говорит нам, что перед сном надо обязательно помолиться. А мы заигрались, или еще чем-то занялись, знаете, как дети порой - не до того. Она:"Ну ладно, дозреете еще до этого". И по отношению к другим людям так же нам говорила: "Не верят - и пусть не верят. Но ты никогда ничего не утверждай перед ними, они еще дойдут. Очень плохо, если их беда к этому приведет. Но если они не хотят в радости этого понять - в беде они поймут".
Она понимала, что вокруг много неверующих людей и в какой-то мере боялась, как бы мы не сказали чего лишнего. Я была очень болтлива в детстве, общительна, и мама опасалась говорить при мне о многих вещах. Потом, когда я стала постарше, она уже больше мне рассказывала.
До школы у нас дома никто не заострял внимания на том, есть ли Бог, нет ли. Говорили, что есть - и всё, это было само собой разумеющееся. А когда пошли в школу, там началось... Принимают в пионеры или октябрята и говорят нам: "Бога нет. Если вас будут заставлять родители креститься, не соглашайтесь ни в коем случае!" Раньше же, знаете, такая была политика... Я прихожу домой и говорю: "Мама, а мы - крещеные?". "А как же!" - отвечает она. Но страх тогда еще был сильный, и она добавляла: "Доченька, ты никому об этом не говори. Я сидела, нас могут еще раз за это посадить. Поэтому ты никому ничего не говори. Но знай, что вы с братом крещеные. Из воды." Я спрашиваю: "А как это - из воды?". "Ну, вот, - рассказывает, - мы соберемся, кто знает молитвы наши, возьмем чистую водичку - ее надо брать из родника рано утром, чтобы из него еще никто не черпал, прочитаем молитвы, освятим эту воду и крестим вас со словами: "Крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа"
Мы с братом были так крещены. Когда родились мои дети, их так же крестили. Тогда в Магадане не было еще католического прихода. Пришли из роддома, принесли малыша и на третий день покрестили "из воды".
Мама нам часто говорила: "Вы - хоть и из воды, но крещеные и вы не должны быть никакой другой веры, кроме как католической! Избави Боже!" Для нее это было что-то такое страшное, если бы мы вдруг поменяли свою веру... "Доченька, ты должна запомнить раз и навсегда, что мы - католики." И почему-то всегда повторяла: "Мы - не греко-католики, мы - римо-католики". Я все думала - какая разница? До меня это как то не доходило. "Разница небольшая, но есть," - таков был ее ответ.
- То есть понимания того, что Христос один и что православные - тоже христиане, не было?
- Нет. Мать никогда нас так не воспитывала. Хорошо это или плохо - каждый может рассудить по-разному, но я считаю, она правильно делала, хоть это и жестко было с ее стороны по отношению к другой конфессии. Зато такое воспитание укрепило в нас убеждение, что мы - католики и должны держаться этого, что бы ни случилось. Знаете, как нас здесь воспринимали? Тут Православную-то Церковь не признавали, а Католическую и подавно. К нам относились, как к каким-то сектантам или как к ненормальным. Часто такое слышала: "А! Что с нее взять, она же католичка!" - и у виска пальцем покрутят. Но, несмотря ни на что, мы старались достойно нести это звание - католиков.
В детстве мы многого не понимали, и мама, видимо, сама не все могла объяснить, потому что плохо говорила по-русски. Да, мы общались дома на русском языке, папа у нас не литовец был, но мама говорила с сильным акцентом. Молилась она по-литовски, и я слов ее молитвы не понимала. Я могла только знамение крестное сделать, потому что она нам объясняла: "Когда буду креститься - и вы креститесь и повторяйте: во имя Отца, Сына и Святого Духа". Эти слова я знала, а длинные молитвы - нет. Только за мамой все и повторяла. Она на колени - и я на колени, мама прямо стоит - и я тоже, мама крестится - и я крещусь. Хорошо помню движения рук во время ее молитвы - "моя вина, моя великая вина".

Литва
- Помню, как мама объясняла, что такое рождественская облатка. Мы же не видели, как празднуется Рождество, у мамы не было возможности нам дарить подарки. Но из Литвы приходили письма, где была открыточка, а в ней лежали маленькие облатки. Тогда мама нам говорила: "Дети! Нам Бога пирог прислали!" И мы были так счастливы, что у нас есть "пирог от Бога"! Накрывали стол, и на нем обязательно должно было быть 33 постных блюда - по возрасту Христа. Этому правилу мама всегда четко придерживалась, делая эти блюда практически из ничего. Пекли рогалики из пресного теста, варили кисель, делали винегрет, жарили рыбу.
Впервые я оказалась в католическом храме и увидела литургию только когда мне было 20 лет. В 1978 г. мы с мамой смогли приехать в Литву. Для нее это была первая поездка на родину после того, как в 1946 г. ее арестовали и выслали в Сибирь. Мы приехали туда и первое, что мама сделала, это попросила тетю, чтобы та отвела ее в церковь. Знаете, я без слез не могу вспоминать, как она пришла туда, упала перед священником на колени и сразу стала заказывать панихиды по тем людям, которые умерли в лагерях. Как сейчас помню, она молилась за них и называла всех по именам...
Мы были на этой панихиде, и на меня это такое впечатление произвело! Я вообще впервые была в церкви, а тут к тому же такое: стоит пустой гроб посреди храма, все молятся по-литовски, а я ничего не понимаю. Представляете? Я выросла, но не видела такого никогда. Меня такой ужас охватил, я прямо не знала, куда деваться.
До этого мама часто мне говорила: "Только бы успеть отвезти вас в Литву, пока я жива. Ты тогда увидишь, что такое - верить в Бога". И я, действительно, тогда только увидела и поняла для себя многое. Я, например, впервые увидела, что обычный студент, прежде чем идти на занятия, заходит в церковь. Понимаете? Я видела, что службы нет, а люди заходят в храм, молятся - как хотят, о чем хотят - и идут дальше по своим делам. Я вот об этом мечтаю! Чтобы независимо от того, идет служба или нет, просто иметь возможность в любое время зайти в церковь и помолиться. Это очень сложно передать - то чувство в душе, когда ты хочешь зайти в храм, но не можешь, потому что его нет... Меня это тогда очень тронуло. И когда я приехала домой, то всем своим друзьям рассказывала: "Знаете, какие они - верующие католики!" Я видела, что эта вера - настоящая, не такая, когда человек приходит на Пасху в храм - и все, весь год не ходит.

Магадан
- Потом, когда мы первый раз шли с мамой в католическую церковь в Магадане, я подспудно ожидала чего-то такого, что видела в Литве. Мы узнали случайно, что здесь, в Магадане, есть католический приход. Разузнали, где это, и пришли туда. Вы представляете, я же была в католическом храме в Литве, в настоящем старинном храме! А тут пришла - и даже опешила. Это была просто комнатка. В ней стояла какая-то трибунка, за которой о. Августин вел службу. Я так слушала-слушала... И все ждала чего-то праздничного, торжественного, красивого. Ну, я еще не такая глубоко веровавшая была в то время. Понимаете, росли-то как: дома молимся, в школе не молимся, раз не хочешь молиться - ну и не надо, никто не навязывал. Рождество и Пасха - это, конечно, обязательно, а в остальном... И вот я пришла, ожидая такого убранства, как там, в Литве, звуков органа и прочего - и испытала разочарование.
Пришли домой, а мама мне говорит: "Доченька, надо обязательно сюда ходить. Здесь Бог. Здесь наш священник. Хочешь-не хочешь, а ходить надо." Естественно, я стала и сама ходить, и детей своих приводить.

Лагерь
- "Мы выжили там благодаря Божией воле и нашим молитвам", - говорила мне мама, вспоминая лагерь. Она такие ужасы рассказывала, что и правда, непонятно было, как вообще они выжили. И как умершие под вышками всю зиму лежали, а весной, когда начинало все таять, собаки трупы по кускам растаскивали. И как следователи на допросах издевались, вгоняя иголки под ногти. И как от усталости и голода падали без сил прямо на дороге. Очень тяжело им было. Когда, к примеру, они в швейных мастерских работали, то настолько были обессилены, что не успевали руки убирать из-под швейной машинки и те прямо с тканью под иглу заходили. Швейные машинки в цеху были электрические, включались и выключались только все вместе одним рубильником. И вот пальцы попадут под машинку, та по руке и поехала строчить. Закричат: "Рука попала, рука!". А пока там до конвоя добегут, пока рубильник вырубят - уже все, руки нет. Выживет человек или не выживет - ослабленный, да после такой травмы, никого особенно не интересовало. Его и расстреливать не надо было - вот тебе и исполнение приговора.
Очень много можно перессказывать о том, какие мучения они испытывали. Только вера и спасла. Как-то она рассказала, что до того сильно молилась, что ей приснился Сам Господь. "Вот представляешь, доченька, - говорила она мне, - я так молилась в лагере, чтобы мне Бог смерть послал, что Он мне во сне и явился. Я молилась с утра до вечера. Куда ни пойду, везде молюсь и прошу: "Забери меня, дай мне смерть, чтобы я больше так не мучилась". И вижу ночью сон - является передо мной Господь Бог и говорит: "Прекрати Меня об этом просить. Ты доживешь до глубокой старости". Она этот сон рассказала только лет за пять до смерти.
- В каком возрасте Вы узнали, что она была в лагерях?
- Да сколько себя помню. Мама не скрывала этого. Просто до тех пор, пока я сама не стала что-то понимать, она мне всего не расказывала. А вот когда я начала ей какие-то вопросы об этом задавать, когда сама стала интересоваться, тогда и она начала все это рассказывать. Она ничего не скрывала от нас, считала, что мы должны знать все, как оно есть на самом деле. Говорила: "Вы должны это знать". Но при этом всегда добавляла: "Только нигде об этом не говорите". Все равно она боялась, что это будет как-то наказуемо. Не знаю, хорошо это или плохо, но по тем временам, действительно, так и надо было делать. Я считаю, она была права, когда предупреждала меня: "Ты никому об этом не говори!". Однако хорошо помню ее слова, когда кто-то посоветовал ей никогда не упоминать о лагере вообще - мол, судимость же с тебя сняли, если не признаешься, что была судима, так никто и не узнает. Мама на это ответила: "А что мне с того - признаваться или не признаваться? Вы меня с Родины вывезли, молодость отняли, всю жизнь мою перевернули и теперь хотите, чтобы я молчала?".
У мамы вообще такой характер был - сильный и непокорный. Она из-за своего характера и в холодном карцере чаще других сидела. Бронхит у нее был - это же все оттуда. Рассказывала, что издевались, как хотели. Возьмут, например, разденут донага, одежду заберут "на прожарку" и заставляют женщин раздетыми мыть казармы. Мама говорит: "Я не пойду мыть". Ее за это в карцер. Сидит там, раздетая, в холоде. Если хочешь печку затопить - пожалуйста, иди сама ищи дрова, но как ты голая-то пойдешь. Тут не только физические издевательства были, но и моральные. Очень унижали людей.
Две мамины сестры тоже сидели в лагерях. Но они срок отбывали в Тайшете и потом смогли вернуться в Литву. Маму же довезли до Магадана. И такая у нее обида была - ведь если бы ее оставили в Тайшете, под Иркутском, она смогла бы потом вернуться на Родину. В 1995-1996 гг. из Иркутска в Литву перевозились останки погибших литовцев. Среди тех, кто занимался этим, были и наши родственники. Они прислали нам фотографии перезахоронения в Литве. Мама, когда узнала об этом, рыдала навзрыд. До конца своих дней не могла смириться с тем, что она в Магадане. Все время говорила мне: "Доченька, я не хочу быть похороненой в этой земле! Я хочу быть похороненой в Литве. Если бы я оставалась в Иркутске, я бы тоже смогла вернуться - или живой, или мощи бы мои увезли туда! А из-за того, что я здесь... Боже мой!" Для нее это была трагедия.
- Как же простить этих надзирателей, следователей, всех, кто был виновен в их мучениях и испытаниях?
- Знаете, здесь все очень непросто. Они не то чтобы их не простили... Они, может быть, как раз и смогли им простить. Потому что мама всегда мне говорила: "Смирись". Именно это слово звучало, когда мне хотелось характер свой проявить, высказать возмущение чем-либо. Но вот эта боль их душевная все равно осталась. Они не столько не могут простить, сколько в своей душе испытывают боль. Понимаете, это чувство очень сложно выразить, это - их боль. Они этот груз через всю жизнь пронесли. Это - их горе, но не злоба. Они не были озлоблены и не думали о возмездии...
Я никогда от матери не слышала, чтобы она в адрес кого-нибудь сказала, что, мол, встретился бы он мне, я бы... Наоборот. В поселке, например, бабки поругаются и клянут друг друга. Мама мне сразу говорила при этом: "Доченька! Никогда в жизни никому так не говори. Никогда!" Сейчас, когда есть возможность общаться со священником, читать религиозные книги, я понимаю, что это тоже шло от веры - убеждение, что нельзя никому слать проклятье. А тогда я воспринимала это только как хорошее воспитание и не знала, что это признак глубокой веры.

Свидетельство веры
- Все проверяется временем, в том числе и вера. Мама уже старенькая была, болела, задыхалась, не могла двух шагов пройти без посторонней помощи. Но ведь она в любом состоянии стремилась в церковь!..
Наступает время поста. Она вроде бы соглашается, когда ей говорят о том, что детям и престарелым можно воздержаться от поста, а как только садимся за стол, говорит: "Я не хочу есть, я только что поела". Старалась есть до того, как я с работы приду, чтобы я не видела, что она постится. Доходило о того, что она теряла сознание в автобусе. Она же старенькая, слабенькая... Но все равно постилась.
У мамы сердечная недостаточность была, она несколько инфарктов пережила и тяжелую операцию. Мы с ней за час выходили, чтобы прийти на службу в церковь, а нам вообще-то недалеко было идти. Ходила с трудом. А придет в церковь - лицо сияет. И не скажешь, что тяжело болеет. Как вот на этой фотографии, что в часовне висит. Она за несколько месяцев до ее смерти сделана.
Однажды приходит из церкви домой и говорит: "Всё. Теперь могу умирать. Сегодня отец Майкл мне полностью весь обряд сделал". Ложится и ждет смерти, а смерть не приходит. Это в последний год у нее такое было. Каждое воскресенье она к отцу Майклу подходила, принимала все таинства, а потом говорила: "Всё, доченька, если я и умру - уже не страшно"...
Мама всегда говорила: "Я не хочу умирать внезапно. Так умирают безбожники. Я должна со всеми вами попрощаться". Именно так все и произошло. Она умирала дома. Ничего сделать было невозможно, она неделю лежала и видно было, что силы человека покинули. В последний день она была без сознания. Брат должен был приехать ко мне в 12 дня, а я вижу, что до 12 она не доживет... Вдохи были очень редкими. Я медик, знаю, как это бывает. Брат, как чувствовал, приехал пораньше. И только он пришел, сказал: "Мама, мама! Я здесь" - последний ее вздох, и больше ничего. Представляете, как она ждала его!
Она умерла 15 февраля, в воскресенье, в 11.45 - именно в тот момент, когда весь наш приход стоял на коленях. Это было как прощание и как знамение... Я считаю, что это все тоже шло от веры - то, как она умирала, что вот даже смерть ее - это тоже знак ее веры. Разве не так?

"СВЕТ ЕВАНГЕЛИЯ", №42 (344), 18 ноября 2001 г.