Петр Дмитриевич Сахаров недавно дал интервью французскому журналу "La Maison-Dieu", перевод которого на русский язык он опубликовал в своем блоге. Мы с радостью помещаем его и на нашем сайте в надежде на добрые плоды, которые этот текст может принести читающим.

1. Сперва вы интересовались театром, а затем стали изучать восточные мифологии. При том что марксистская идеология оставалась в силе, было ли это свободным выбором?

Да, это был свободный выбор. При советской власти студентам и ученым, занимающимся гуманитарными науками (за исключением лингвистики), было почти невозможно избежать идеологии. Невозможно было изучать какую-то тему, касающуюся новейшего времени, – будь то исторические события XX в., любой писатель, композитор, архитектор и т.п., – не снабжая свое исследование сугубо идеологической интерпретацией. Даже если тема касалась XIX в. – например, драматургии Пушкина или Гюго, – от вас требовалось то и дело уточнять, что в их драматических произведениях было «прогрессивным» с марксистской точки зрения, а что «реакционным». Чем более древним был предмет ваших исследований, тем свободнее вы оказывались от идеологических коннотаций. Вот почему я постарался выбрать какую-нибудь очень древнюю тему. Будучи студентом Института театрального искусства в Москве, я узнал, что одним из самых древних в мире театров был индийский. Я стал учить санскрит, и моя дипломная работа была посвящена санскритской драме. Позже я продолжил изучение санскритской литературы и выбрал в качестве основного предмета пураны – средневековые индуистские тексты, содержание которых в немалой своей доле было мифологическим, – потому что эта группа текстов оставалась еще очень мало известной индологам как в моей стране, так и во всем мире.

2. Вы – убежденный католик. В России – стране, преимущественно православной, – не странновато ли быть католиком?

Конечно, многие находят это странным. Но, прежде всего, не вполне правильно говорить, что Россия – это страна, «преимущественно православная». Исторически это действительно так. Однако после 70 лет воинствующего атеизма она стала «преимущественно неверующей». Бесспорно, после падения коммунистического режима началось мощное духовное возрождение, и оно продолжается по сей день (хотя и слабее), но большинство наших граждан по-прежнему далеки от какой-либо религии. Проводились социологические исследования, и наиболее серьезные из них показывают, что в России число практикующих верующих, принадлежащих ко всем религиям вместе взятым, составляет менее 6 % населения. Между тем, существует немало действительно странных вещей: так, значительно больше, чем 6 % российских граждан, на вопрос о своей религиозной принадлежности, отвечают, что они православные. Многие из них крестят своих детей, венчаются в церкви и просят отпеть своих умерших родителей; многие приходят в храм на Пасху или другие праздники; нередко они просят священника освятить ту или иную вещь; некоторые посещают святые места. Но всё это делается как своего рода магические действия. И те же самые люди, если попросить их перечислить Десять Заповедей, не способны этого сделать (недавние социологические исследования показали, что только 2 % российского населения могут назвать все десять). Они почти не знают Евангелия. И было смешно, когда нынешний лидер Коммунистической партии России г-н Зюганов заявил перед телекамерами: «Я в Бога не верю, но я православный».
Когда мои соотечественники, причисляющие себя к Православной Церкви, говорят, что их удивляет обращение русского в католичество, я отвечаю, что мне, в свою очередь, кажется странным, когда выбор религии или конфессии подчинен этнической принадлежности. И я спрашиваю: «Скажите мне как убежденный православный: родись вы татарином, вы бы обязаны были стать мусульманином? Или родись вы литовцем, значило ли бы это то, что вы обязаны стать католиком?»

3. Вы работаете в Литургической комиссии Епископской Конференции. Существует ли особый способ перевода или адаптации латинских текстов римского обряда для русских? Осуществляется ли этот переход без проблем? Ведь речь идет о двух совершенно различных культурах.

История Католической Церкви в России совсем особенная. До коммунистической революции 1917 г. здесь практически не было этнических русских среди католиков латинского обряда. Их число было крайне мало в советский период, когда религия преследовалась. Большинство католиков были поляками и немцами. Только к концу 80-х гг. – после горбачевской перестройки – число этнических русских в Католической Церкви возросло и довольно скоро стало преобладающим.
В начале 90-х были восстановлены канонические структуры Католической Церкви в России, и католики начали интенсивную работу по возрождению своей Церкви. Может быть, «возрождение» – не вполне подходящее слово: слишком многие вещи приходилось создавать с нуля, их прежде не существовало. В нашей поместной Церкви надо было обустроить катехизацию, образование, католическое богословие, которых практически не было при советском режиме. И в Католической Церкви ничто из этого никогда не осуществлялось на русском языке. В то время у нас не было по-русски ни литургических текстов, ни подобающей литургической терминологии.
Тогда началась напряженная работа по заполнению этих лакун, и я получил возможность быть среди тех, кто ее выполнял. Одной из наиболее трудных задач было подготовить русский перевод официального Катехизиса Католической Церкви. Как быть с богословской терминологией? Мы решили действовать так: то, чему обнаруживается эквивалент среди православных богословских термином, должно всегда передаваться тем термином, которым пользуются православные. С литургическими терминами возникло намного больше проблем. Я ревностно отстаивал тот же принцип (у лучших переводчиков классической западной литературы на русский язык вошло в традицию отдавать предпочтение православным терминам для обозначения реалий богослужения латинского обряда, если имелись соответствующие реалии в православном богослужении). Но было много русскоязычных католиков, которые уже привыкли к литургическим терминам, заимствованным из польского, и не хотели от этого отказываться. После долгих споров Литургическая комиссия пришла к компромиссу: немалая часть терминов была заимствована из православного обихода, а другие – из латинского и/или польского, и некоторые из терминов было разрешено использовать на альтернативной основе (когда и русский православный термин, и польский были признаны нормативными).
И, конечно, одной из наиболее сложных была проблема перевода самих литургических текстов. Это была проблема выбора метода, подходящего здесь и теперь. Должен ли русский перевод стремиться строго и буквально соответствовать латинскому оригиналу, не принимая во внимание того, красиво ли это звучит, следует ли это правилам стилистики и благозвучия, понятно ли это для тех, кто это услышит? Я помню, как после неоднократных дискуссий по этим вопросам наш архиепископ вл. Тадеуш Кондрусевич заявил: «Что касается перевода официальных церковных текстов, есть традиционное сравнение. Какая жена лучше: красивая или верная? Само собой, лучше верная». Я возразил: «Это распространенная ошибка – думать, что красивая жена непременно будет неверной. Так или иначе, нет ничего невозможного для Бога, и будем надеяться, что с Его помощью красота и верность окажутся не такими уж несовместимыми, какими кажутся». Когда я перевожу литургические тексты, я, насколько возможно, стараюсь, чтобы переводы были максимально точными, но это не должна быть «точность любой ценой», иначе эти тексты не будут помогать людям молиться и участвовать в литургии подобающим образом, а их роль окажется прямо противоположной.
Помимо этого, в процессе перевода возникали и другие вопросы. Следует ли использовать более архаичный русский язык – или переводить надо на язык, более близкий к повседневной речи? Упрощать переводы или нет? Я всегда был против излишнего упрощения. Многие из латинских литургических текстов представляют огромное лексическое богатство. Зачем его умалять? Зачем забывать о нем или отказываться от него? В наши дни разговорный русский язык – как и многие другие языки мира – стал много беднее, чем в прошлом. Конечно, он теперь обогащен многими неологизмами и терминами, которых не существовало прежде, но он становится беднее лексически и грамматически. Многие слова – очень красивые – почти забыты, и уже мало кто из молодежи способен их понять, когда слышат их из уст людей, живущих в отдаленных деревнях (вы знаете лучше меня, что более или менее то же происходит и с французским). Грамматика упрощается, создавая иллюзию легкости выражения, но в действительности разрушая всякую точность (как и в современном французском). Наш язык располагает множеством префиксов и суффиксов, благодаря которым можно менять смысл слов и искусно обыгрывать огромное многообразие нюансов, однако искусство их употребления исчезает. И так далее. Бесспорно, Церковь – это не музей или заповедник. Но, на мой взгляд, будучи послана ко всем народам, она – как живая реальность – обладает особой привилегией: сохранять всё хорошее, накопленное народами, чтобы оно продолжало жить, развиваться и приносило богатые плоды. И я убежден, что у христианских Церквей России есть особый долг: сохранять всё хорошее в различных культурах России (в культурах всех народов нашей страны) и, в частности, сокровищницу русского языка. Работая над переводами литургических текстов (и создавая иногда новые молитвы), я стараюсь следовать этой установке.
Я не боюсь использовать (не слишком часто) слова, заимствованные из церковно-славянского языка, являющегося языком Русской Православной Церкви, но я стараюсь не переусердствовать в этом и использую только те слова, которые более или менее известны (в частности, благодаря тому, что они встречаются в классической русской литературе). Случается, что я употребляю некоторые устарелые русские слова, которые тоже обладают правом гражданства благодаря классической литературе: они звучат более поэтично, более возвышенно. Но когда я аккуратно использую такие слова, я слежу за тем, чтобы делать это осторожно и органично, чтобы текст не выглядел нарочито архаичным.
Среди русских католиков (включая и членов нашей Литургической комиссии) есть и противники такого метода. Это неудивительно, потому что не все, подобно мне, имеют православную формацию. Некоторым православная культура недорога, и они, наоборот, стараются отличаться от Православной Церкви. Многие не укоренены в русской языковой культуре, и всё то, о чем я говорил, представляется им ненужным и излишним. Поэтому результат получается компромиссным. Но мне приятно видеть, что в этом компромиссе мой метод имеет перевес.
Русский язык действительно обладает бездной возможностей. Русские христиане имеют право на высококачественный язык для своей молитвы и богослужения – язык, который отличается от повседневного, который несколько отличен от языка светской литературы, но при этом остается живым языком. Вам, носителям французского языка, посчастливилось создать язык такого уровня – насколько я понимаю, это в известной мере стало возможным благодаря трудам такого поэта, как Дидье Римо [Didier Rimaud], которого мне довелось знать лично. Среди всех языков, которые я знаю и могу сравнить, именно французские литургические тексты представляются мне наиболее удачными (говорю это без лести). Мне хотелось бы, чтобы русский литургический язык развивался в таком же направлении.

4. Конституция о Священной Литургии II Ватиканского Собора выдвинула на передний план «participatio actuosa et plena» [деятельное и полное участие] народа в богослужении. Как это конкретно осуществляется у вас в России?

Я бывал во многих странах Европы и Азии и почти во всех я посещал католические церкви. Могу сказать вам откровенно, что если бы был конкурс на «самую худшую в мире participatio actuosa», то я бы проголосовал за Россию. Нигде больше я не видел такого слабого уровня participatio actuosa (в частности, в том, что касается пения), как в российских приходах. Примечательно, что дело обстояло много лучше, когда была еще тридентская месса. Я помню католические приходы Москвы и Ленинграда в 70-е гг.: там были в основном старушки польского происхождения, и они с большим энтузиазмом пели литании и польские песнопения, пусть и немного трескучими голосами. Но это поколение практически вымерло. Поколение новообращенных русских католиков, пришедших в Церковь в 1990-е гг., не знало этих традиций, и не было лидеров, которые могли бы научить их деятельному участию (за исключением некоторых движений, например, Неокатехумената, члены которых держатся особняком от приходских общин, наподобие сект). Среди русских католиков многие отличаются индивидуалистической ментальностью. Мне кажется, большинство русских католиков приходит в церковь получать, а не давать, не делиться, не участвовать. Они получают мессу, и большинство из них довольны тем, что получают, вне зависимости от качества; и даже если они недовольны, они не станут делать ничего, чтобы это улучшить. Они предпочитают не петь. Уровень анимации общинного пения слабый, и даже там, где делаются реальные попытки побудить верующих к пению, лишь небольшое их число действительно поет. Остальные молчат или, в лучшем случае, подпевают неуверенно и почти неслышно.
Лишь немногие российские приходы располагают хором. Обычно есть органист (или, точнее, клавишник), который одновременно исполняет роль кантора. Многие священники – особенно, выходцы из Польши (у нас в России по-прежнему очень мало священников местного происхождения) – предпочитают петые мессы читаным, вне зависимости от качества пения. Вот почему наиболее обычной для России является месса с сольным пением. Но верные остаются в молчании, они не стараются участвовать в пении, принимая, таким образом, как нечто нормальное, что кто-то поет вместо них. И это составляет огромную опасность для participatio actuosa.
Изменить эту ситуацию совершенно необходимо, но я не вижу тех аниматоров, которые способны были бы это сделать. Среди наших верующих многие оказываются порой очарованы тем, что видят и слышат на богослужениях в других странах, они восхищаются тем, какое там деятельное участие и пение общины. И жалуются: «Почему у них так, а у нас не так?» Но почему бы самим такое не ввести? Нужен энтузиазм и дар лидерства, а у них его нет. И у меня тоже.

5. Какая музыка и какие песнопения звучат в католических общинах Москвы? Откуда происходят песнопения? Являются ли они оригинальными сочинениями? Используются ли григорианские мелодии?

Даже во время Советской власти, несмотря на гонения, в католических общинах СССР появлялись некоторые новые песнопения по-русски – переведенные с других языков или совсем оригинальные. В этот период большой вклад в развитие католического литургического пения был сделан небольшим числом энтузиастов.
В большей степени расширение репертуара продолжилось сразу после падения коммунистического режима. Огромная заслуга в этом принадлежит Андрею Куличенко (1963-2006): в середине 1990-х гг. он составил первый объемистый сборник песнопений на русском языке. Для этого он организовал работу по переводу многих латинских гимнов. Будучи человеком, наделенным музыкальным и поэтическим талантом, он добавил также многие мелодии и тексты собственного сочинения, основываясь преимущественно на классических образцах. Кроме того, он адаптировал некоторые классические мелодии, соединив их со стихами религиозного содержания (до сих пор одно из самых популярных среди русских католиков песнопений – павана Туано Арбо [Thoinot Arbeau] Belle qui tient ma vie [Красавица, пленяющая меня], мелодия которой соединена со стихотворением, восхваляющим Христа).
К концу 1990-х гг. число русских католических песнопений заметно увеличилось. Местные песенники различных приходов отличались друг от друга по своему содержанию. Зачастую песенный репертуар зависел исключительно от вкусов священников и монахинь, которые там работали (более 90% их числа в России были иностранцами): они насаждали в среде прихожан (большинство которых были неофитами) те песни, которые знали у себя на родине. Эти песни были поспешно переведены на русский язык, в большинстве случаев на крайне любительском уровне.
В 2000 г. Конференция католических епископов России решила предоставить поместной Церкви единый сборник песнопений, который был бы подготовлен на профессиональном уровне. В этих целях Епископская Конференция создала комиссию, объединявшую представителей всех четырех католических епархий России: им было поручено собрать лучшие песнопения, используемые в приходах. Затем собранные песнопения были переданы другой комиссии экспертов (в которую входил и я) для их дальнейшего отбора и редактирования. Вся работа осуществлялась под контролем Музыкальной секции Епископской Конференции, которой руководила сестра Валентина Новаковская. Она принадлежит к небольшому женскому монашескому институту, существующему только в Восточной Европе, – Конгрегации сестер ангелов, и является регентом московского кафедрального собора, профессиональным музыкантом, автором многочисленных литургических сочинений (в очень своеобразном стиле, слегка восточно-славянского духа), а также обработок григорианских мелодий.
В результате этой долгой работы в 2005 г. в Москве был выпущен первый официальный католический сборник песнопений. Среди представленных в нем мелодий примерно треть составляют григорианский хорал и парагригорианская традиция, на латинском и русском языках. По поводу приспособления григорианского хорала к русскому языку, – в частности, проблемы finalis, – велись долгие споры, и хотя, в конце концов, был принят один метод, у него до сих пор много противников. В сборнике имеется также много других песен и гимнов, старых и новых, происходящих из зарубежного репертуара, но переведенных на русский язык. Примерно четверть песнопений сочинена различными композиторами в России. Другие мелодии происходят из Польши (19%), Германии и Австрии (11%), Франции (4%), Англии и Шотландии (3%).
У меня нет оптимизма по поводу перспектив широкого введения григорианского хорала. Становится всё более очевидным, что сама природа этого типа литургической музыки чужда для большей части современных русских католиков. В большинстве приходов григорианские песнопения, если не игнорируются полностью, то поются неохотно. Это неудивительно еще и потому, что в основном григорианские мелодии слишком трудны для пения всем собранием.
Существует другая традиция пения, которая могла бы открыть более широкие перспективы для русских католиков латинского обряда: это система гармонизованных в параллельную терцию простых гласов, которая используется в русской православной традиции и носит название «обиход». Удивительно, что песнопения Андре Гуза [André Gouzes], основанные на русском обиходе, поются во многих западных странах, в то время как в той стране, откуда они происходят, они совсем мало используются католиками.
Что касается григорианского пения, то в католическом кафедральном соборе в Москве есть хороший григорианский хор, заслуживающий особого упоминания. Он был создан прошлой осенью молодым человеком Василием Прусаковым, который не является профессиональным музыкантом. Певчие в этом смешанном хоре большей частью любители. Они не пытаются петь слишком трудные мелизматические песнопения, но выбирают более простые. Их пение звучит скромно, но оно очень ясное и тщательное. Они поют еженедельно на воскресной мессе в субботу вечером, которая служится по-латыни (но новым Чином). Они также поют тридентскую мессу, которая начиная с этого года служится в кафедральном соборе раз в месяц. В настоящее время всё большее число московских католиков предпочитает бывать на латинских мессах, потому что им нравится такой тип пения и они считают, что это более литургично, чем всё прочее, что они слышат в католических приходах нашего города.

6. Вашим первым образованием было театральное. Какую связь вы видите между сценой и богослужением?

Между богослужением и театром существуют очевидные параллели, их часто упоминают и обсуждают. Я вспоминаю выпуск La Maison Dieu (n. 219, 1999), у которого был заголовок «Литургия – театр?» Когда кто-то мне говорит, что я изменил своей первой профессии, я отвечаю: «Нет, потому что литургия – это в некоторой мере театр».
Но… в театре есть режиссер-постановщик, а в церкви нет «постановщика богослужений». Кое-где – в случаях епископских богослужений – бывают церемониарии, работа которых имеет некоторые сходства с работой режиссеров. В театре есть театральные критики. Но в Церкви нет критиков литургического искусства. А жаль. Я уверен, что Церкви нужна такая профессия или, лучше сказать, такое служение. Почему? Богослужение, по выражению великого русского религиозного философа Павла Флоренского, есть «синтез искусств». Нет надобности пояснять (это уже сделано в документах официального Учительства Католической Церкви), какой сильной и какой значительной является роль богослужения в жизни верных. Я имею в виду роль ее внешних проявлений, ее красоты. В некоторых случаях красота богослужения обладает и огромной миссионерской силой. Многие приходят ко Христу, приходят в Его Церковь, будучи очарованы красотой богослужения (для меня это был один из основных факторов в истории моего обращения). Мне представляется безответственным, когда сознательные христиане (и особенно – священники) пренебрегают этим аспектом. Священнодействие может быть скромным, может быть простым, но оно не может быть неэстетичным или антиэстетичным.
Нередко – я встречал это во многих странах, включая и Францию, и Россию, – священник придерживается таких же взглядов, он искренне хочет сделать свои богослужения красивыми и совершенно уверен, что они у него действительно красивы, но на самом деле это не так. Почему? Потому что он видит свои богослужения практически с одной-единственной точки обзора – изнутри пресвитерия. Он (как и другие служители) не видит того, что видит народ. Более того, он не видит самого себя. А то, что видишь или слышишь изнутри, всегда отличается от того, что видится или слышится снаружи. Иногда, если вы идете в процессии, вам кажется, что она очень чинная и что вокруг вас все красиво поют, охваченные единодушным энтузиазмом. Но когда вы отойдете на некоторое расстояние и посмотрите на ту же процессию оттуда, вы увидите беспорядочную толпу людей, которые беззвучно, как рыбы, открывают рты, а слышите вы только один доносящийся через громкоговоритель голос, прерываемый техническими помехами, – голос хориста, оказавшегося ближе всего к микрофону.
Режиссер смотрит свою постановку из разных точек зала, он ее контролирует и корректирует, учитывая свои наблюдения, сделанные с разных точек обзора. У предстоятеля и других служителей нет такой возможности. Им нужна компетентная критика и коррекция извне пресвитерия.
Позвольте мне напомнить вам один забавный эпизод в «Красном и черном» Стендаля, когда Жюльен Сорель, собираясь поступать в семинарию, наносит первый визит епископу (которого он никогда прежде не видел):

[Жюльен] увидал большое створчатое зеркало в раме красного дерева. Молодой человек в лиловой рясе и кружевном стихаре, но с непокрытой головой стоял в трех шагах от зеркала. Предмет этот казался крайне неуместным в таком месте; ясно было, что его только что привезли сюда из города. Жюльен заметил, что у молодого человека был очень сердитый вид; правой рукой он степенно раздавал благословения в сторону зеркала.
«Что бы это такое могло значить? – подумал Жюльен. – Должно быть, какой-нибудь предварительный обряд, возложенный на этого молодого священника. Может быть, это помощник епископа… Тоже будет грубить, как эти лакеи… Ну, черт возьми, куда ни шло, попытаемся».
Он неторопливо прошел через весь громадный зал, глядя прямо перед собой на это единственное окно и на этого молодого человека, который все кого-то без конца благословлял, медленно, но без передышки, раз за разом.
[...] Когда молодой человек обернулся, Жюльен увидал его наперсный крест. Это был сам епископ Агдский. [...]
– А-а, я слышал о нем много хорошего, – ответил епископ таким любезным тоном, что восхищение Жюльена еще усилилось. – Пожалуйста, извините меня, сударь, я принял вас за другого. Мне тут должны принести митру. Ее так скверно упаковали в Париже, что вся парча наверху страшно измялась. Прямо не знаю, на что это будет похоже, – грустно добавил молодой епископ. – И подумайте только, меня еще заставляют дожидаться! [...]
Дойдя до середины зала, Жюльен обернулся и увидел, что епископ снова принялся раздавать благословения. «Да что же это такое? – снова подумал он. – Конечно, какой-нибудь предварительный церковный обряд, предшествующий сегодняшней церемонии». [...]
Тут епископ очень быстро вышел на середину зала, а потом стал медленно приближаться к зеркалу, торжественно раздавая благословения, и у него опять сделалось очень сердитое лицо.
Жюльен стоял, остолбенев от изумления; ему казалось, что он догадывается, но он не решался этому поверить. Епископ остановился и, внезапно утратив всю свою суровость, обернулся и поглядел на него.
– Что вы скажете, сударь, о моей митре: хорошо сидит?
– Превосходно, ваше высокопреосвященство.
– Не очень она сдвинута на затылок? А то ведь это придает несколько глуповатый вид; но, с другой стороны, если надвинуть пониже на глаза, будет похоже на офицерский кивер. [...]
И епископ снова принялся расхаживать и раздавать благословения.
«Ясно, – подумал Жюльен, наконец осмелившись допустить свою догадку. – Он репетирует, он учится благословлять».

Вы, конечно, понимаете, что Стендаль, описывая этого епископа, критикует его. Это правда. Я не говорю, что в наши дни следует использовать зеркала. Но, если есть какие-то иные средства, чтобы священник знал, что хорошо в его облике и движениях во время священнодействий, а что плохо, пусть используют их, потому что народу Божию нужны богослужения, которые выглядят подобающе.
В то же время, я решительно против репетирования таинств, например, крещения – я такое видел и во Франции! Я убежден, что подобные священнодействия должны быть хорошо подготовлены предварительными наставлениями, но не посредством репетиций.
Я слышал, что один православный священник пытался ввести в семинарии новый курс – пастырской эстетики. Думаю, такая дисциплина по-настоящему необходима. Эстетическая подготовка священников почти во всех странах далека от совершенства. Вспомним, на чем настаивали Отцы II Ватиканского Собора:
«Большое значение следует придавать обучению и практике музыкального искусства в семинариях, новициатах и обителях для обучения монашествующих обоих полов, равно как и в других католических учебных заведениях и школах. Чтобы обеспечить такое воспитание, нужно заботиться о подготовке наставников для преподавания священной музыки» (Sacrosanctum Concilium, 115). «Пусть клирики, получая философское и богословское образование, изучают также историю священного искусства и процесс его развития, равно как и здравые начала, которые должны лежать в основе произведений священного искусства, чтобы уметь ценить и хранить священные памятники Церкви и подавать уместные советы художникам в создании их произведений» (Там же, 129). Подобные же положения позже повторялись в других документах Церкви. Но почти везде (в одних странах больше, в других меньше) подготовка священников в этой области не является солидной. Вот почему, на мой взгляд, в первую очередь именно семинарии ответственны за то ужасное отсутствие эстетического и литургического вкуса и такта, которые мы можем наблюдать в интерьерах храмов во многих странах, а также видеть и слышать на богослужениях.
Хочу добавить, что во многих семинариях и на Западе, и на Востоке отсутствует серьезное преподавание литургии как таковой, поскольку, хотя студенты и получают инструкции, как совершать то или иное богослужение и что запрещено, они не получают солидной базы (исторической, богословской, литературной и т.п.), которая помогала бы им понимать богослужение глубоко, обрести к нему вкус, любить его. В этом коренится литургический индифферентизм многих священников, с которым мы встречаемся повсюду, – хотя среди тех же священников немало очень хороших пастырей в других сферах их служения.
И еще одна мысль, касательно литургического образования: следует принимать во внимание, что литургический кругозор большого числа священников крайне ограничен. Как правило, число точек соприкосновения среднестатистического священника с ars celebrandi [Искусством священнодействия] совсем невелико: это его родной приход (где, возможно, он прислуживал при алтаре с того времени, с какого он себя помнит, а стало быть, видел священнодействия только из пресвитерия), затем – семинария и изредка кафедральный собор епархии, затем – одна или две церкви, где он проходил пастырскую практику (и снова та же точка обзора), а затем – церковь, где он служит как священник. Я считаю, что семинарское образование должно включать в себя «литургические экскурсии»: будущие священники должны посещать (вне пресвитерия!) богослужения в тех церквях, которые славятся своим ars celebrandi, – как в своем регионе, так и в других регионах и странах. И лучше было бы выбирать церкви, которые демонстрируют различные традиции и разные стили священнодействия, чтобы богаче представить литургическое многообразие.
Я хотел бы упомянуть еще об одном печальном отличии богослужения от театра. Вспоминаю довольно типичную ситуацию. Служба Навечерия Пасхи, совершаемая в одном большом храме в сослужении нескольких священников. Поется Gloria, народ призывается к радости, и большинство действительно радуется… Только вот священники – все без исключения – стоят в пресвитерии с мрачными лицами. После мессы я у них спрашиваю: «Отцы, почему ж вы все были такие понурые во время Глории?» Поначалу все они, услышав это, удивились… Затем один из них сказал: «Да, но… знаете, Святая Суббота – такой утомительный день для священников, мы все так устали…» И здесь мы подходим к тому, в чем театр снова может послужить добрым примером для ars celebrandi. Нельзя себе представить, что профессиональный актер будет проявлять какое-то иное настроение, нежели то, которое предписано его ролью. Он мог сегодня очень устать, у него может быть мигрень, его могла бросить любовница и т.п., но если сегодня вечером он должен играть, скажем, сэра Джона Фальстафа, он сделает всё возможное, чтобы выглядеть веселым и энергичным малым. Для Церкви подобный подход должен был бы оказаться даже более естественным.

7. Что вас восхищает в том, как христиане во Франции проявляют свою веру в жизни и богослужении? И что вы бы покритиковали?

Часто приходится слышать, что Запад (и, в частности, Франция) секуляризован, что он утратил христианскую веру и впал в релятивизм и консумеризм. Я не защищаю культ потребления, и он действительно происходит с Запада. Возможно также, правда, что во Франции, как и во многих других странах Запада, только небольшой процент населения регулярно ходит в церковь. Но я знаю и другое – что именно благодаря помощи многих верующих из Франции и других западных стран стало возможным восстановление и новое строительство церквей в России, публикация религиозной литературы, существование христианских средств массовой информации (в частности, нашего радио) и т.д. Зная всё это, я никогда не дерзну говорить, что во Франции забыта подлинная христианская духовность. И мне известны многие другие истинно христианские дела, осуществляемые во Франции.
Теперь о литургической жизни. Прежде всего, я должен сказать, что я ценю Католическую Церковь Франции в числе пионеров Литургического движения и Литургической реформы. Следует упомянуть возрождение Пасхальной ночи как вершины литургического года, ту роль, которую сыграли такие первопроходцы, как о. Жозеф Желино, в деле введения литургического пения на национальном языке, и так далее – список можно было бы продолжить.
В том, что касается литургической жизни во Франции, я не могу говорить обо всей стране, потому что бывал в основном в Иль-де-Франс и в Париже, но почти не имел возможности посещать богослужения за пределами этого региона.
Среди того, что мне нравится, я должен прежде всего назвать правильное понимание того, что в богослужении первично, а что второстепенно. В Центральной и Восточной Европе всегда были очень популярны паралитургические обряды. И даже после II Ватиканского Собора они, похоже, имеют для верующих большее значение, чем сама месса. В некоторых регионах Восточной Европы можно еще наблюдать обычай присоединять к мессе различные pia exercitia [практики благочестия] (поклонение Святым Дарам, процессию со Святыми Дарами, литании, Крестный путь и т.п.), зачастую даже до отпуста. На мой взгляд, такая практика является свидетельством непонимания смысла Евхаристии как центра и вершины всей литургической жизни; она представляется неуважением к Евхаристии. Никогда ничего подобного я не видел во Франции. Для Восточной Европы оказывается также весьма обычным пренебрежение в некоторой мере Евхаристической молитвой, как будто она вовсе не является центром евхаристического богослужения: повсюду можно видеть, что сбор пожертвований, начинаемый (в лучшем случае) во время Оффертория, продолжается во время Евхаристической молитвы. Я никогда видел подобной практики ни во Франции, ни в любой другой западноевропейской стране (единственным исключением оказался Ватикан!).
Хорошо и то, что во многих приходах Франции, помимо месс, служатся великие часы. В России вы этого не найдете.
Кое-где во Франции я обнаруживал очень гармоничное сочетание сокровищ прошлого с живыми современными элементами богослужения, при деятельном участии верных. Лучшим тому примером был, на мой взгляд, Собор Парижской Богоматери (мои впечатления относятся к тому периоду, когда архиепископом Парижским был кардинал Жан-Мари Люстиже [Jean-Marie Lustiger], а музыкальным руководителем Собора – Жан-Мишель Дьёэд [Jean-Michel Dieuaide]).
Однажды я оказался в Париже во время Страстной недели и Пасхи и ходил в Собор Парижской Богоматери на основные богослужения. Я понял тогда, что это были самые лучшие службы Пасхального Триденствия из всех, какие доводилось переживать за всю мою жизнь (и это по сей день так).
Конечно, кое-что можно и покритиковать. В частности, жалко, что во Франции, где существует такой обширный репертуар песнопений действительно высокого поэтического и музыкального достоинства, в некоторых приходах приходится слышать песни очень низкого поэтического уровня с примитивной музыкой. Но здесь мы снова возвращаемся ко всемирной проблеме литургического и эстетического воспитания духовенства.

Источник: Entretien avec Piotr Dmitrievich Sakharov // La Maison-Dieu 258 (2009/2), p. 117-136.
По русски: piotr-sakharov.livejournal.com