Честно сказать, отца Октавио я знал мало. Правда, он был у нас в гостях в 1993 г., вместе с ещё одним иезуитом из Мексики, которого звали Хосе. Народу было много, солнце сияло, Хосе был не очень молод, по-русски не говорил, но при этом много говорил – по-испански, – а Октавио, совсем молодой, уже тогда говорил по-русски безупречно, а что важнее, хорошо по-русски понимал – но в основном молчал и улыбался. Вообще он всегда был ненавязчив.
Подарил нам брелок-велосипед, скромный и изящный. Мягкий снаружи, приятный на ощупь, твёрдый внутри, синий с чёрным – но не мрачный, а просто тихий. Сейчас я хотел его найти; кажется, он лежит в одной квартире в ящике с ёлочными игрушками. Я вешал его на ёлку на Новый год, когда бывала ёлка.
Потом, лет через семь, я немного преподавал в ИФТИ св. Фомы, а точнее – при нём: занимался латынью с новициями. Даже не помню, каким был предварительный разговор с Октавио; наверно, чисто деловым: назначили расписание. Мне казалось и кажется, что многое в московской среде, с которой ему приходилось иметь дело, нередко оказывалось циничней и одновременно легкомысленней, чем он, и сравнение здесь было не в нашу пользу. Излишне говорить, как он был прост и скромен; то, что он здесь «ректор», следовало разве что из поведения секретаря. Знакомству с новициями я был рад, но, устав от преподавательской деятельности, хотел её сократить. Отец Октавио меня не удерживал, только один раз переспросил. При этом он точно понял, почему я это делаю, хоть это была одна фраза из многих, которую можно было бы счесть за пустую. Так что он по-прежнему хорошо понимал по-русски. Согласился с кандидатурой, которую я предлагал на свое место. Показал большую латинскую книгу XVIII в., иезуитскую. Я мрачно и не слишком вежливо спросил: «И что, сейчас у вас так могут?» – «Нет», – улыбнулся Октавио, грустно, но без всякой унылости. Это было на него похоже: всё делается всерьёз, но ни давить, ни впадать в уныние от неудач не нужно.
Потом, косвенно, я сталкивался с отцом Октавио ещё раз. Когда затевался коллективный проект нового капитального латинско-русского словаря, оказалось, что немедленную готовность засучить рукава и взяться за это дело проявило только Общество Иисуса в лице о. Октавио Вильчеса-Ландина. Хотя (по крайней мере, я так думаю) дело это нужно было в основном российской образовательной системе.
***
Когда я видел отца Октавио, мне всегда казалось, что это, если можно так выразиться, очень долгосрочный проект судьбы, начала которого мне не известны, а продолжения будут обширны, далеки – и, даже если известны мне, то всё равно непонятны. Поэтому его ранняя смерть меня поразила. Получилось, что его деятельность здесь, его московская миссия (не боюсь так торжественно сказать, ведь для священника это уместное слово – миссия) осталась главным его делом. Главным для внешнего мира, во всяком случае. Не знаю, за что Москве был прислан этот подарок.
Я подумал тогда: что-то совсем кончилось. Какой-то круг надежд (люди живут надеждами, хотя часто это отрицают или называют их по-другому), какая-то часть надежд окончательно распалась на исполнившееся и неисполнимое. В них всегда сочетается исполнимое и неисполнимое, и исполнимое исполняется, а неисполнимое где-то остаётся – наверное, там, куда уходят ушедшие.

Дмитрий Торшилов