О преподавании христианского искусства в секулярной среде

Знакомство с художественными шедеврами христианского содержания – один из важнейших этапов изучения истории искусства. Как правило, он занимает не менее двух лет в качестве общеобразовательной дисциплины (Византийское, древнерусское и западноевропейское средневековье – 2-ой курс, Ренессанс и барокко – 3-й курс) и три года в программе профессионалов-искусствоведов. Да и в дальнейшем, несмотря на преобладание в учебном курсе памятников светского содержания, духовная тематика периодически дает о себе знать – Александр Иванов, Николай Ге, Сальвадор Дали…
Основная трудность учебного диалога с христианским искусством заключена в его особой глубине и сложности. Студенту необходимо анализировать не только поверхностный сюжетный уровень, но и заключенный за ним многогранный духовный подтекст, который нужно еще уметь увидеть и расшифровать.
Следовательно полноценное изучение произведений христианского содержания требуют особых дополнительных знаний и навыков, а именно: умение читать и осмысливать текст Библии, представлять себе основные этапы истории Церкви и важнейшие черты духовности конкретных христианских конфессий в разные эпохи, хотя бы на элементарном уровне разбираться в литургике ( т.к. без этого невозможно серьезное изучение храмовой архитектуры). И прежде всего необходимо владение культурой прикосновения к феномену личной веры художника, заказчика и их современников.
Изучение художественных особенностей сакрального образа бессмысленно без ясного понимания простой истины: создавший этот образ художник (равно, как и заказчик) был верующим, и анализируя его произведения, мы прикасаемся к тайнам его духовного пути и его молитве. И если мы не сможем подойти к его вере с соответствующими ей уважением и деликатностью, его творчество мы не поймем.

Проблема понимания и уважения веры художника  отнюдь не устарела.  В научной литературе по христианскому искусству на русском языке до сих пор актуальны серьезные исследования, авторы которых  с трудом скрывают свой профессиональный нигилизм в отношении к духовной жизни великих мастеров. Порой можно увидеть выраженную открытым текстом мысль о том, что общечеловеческие ценности волновали мастеров больше собственно христианских, что, рисуя, к примеру, Богоматерь, художник «прежде всего стремился изобразить простую женщину-мать», а «религиозная оболочка» - всего лишь вынужденный реверанс в сторону  мировоззренческих реалий эпохи. Ряд серьезных ученых до сих пор готовы верить в то, что мастера Возрождения писали Христа и Марию, думая совсем о другом,  а если уж и веровали, то это была, опять же навязанная окружением мировоззренческая слабость.
Ниже речь пойдет о возможных проблемах, с которыми имеет дело искусствовед, взявшийся преподавать это искусство в светском ВУЗе.
На первый взгляд кажется, что изучение христианского искусства не составляет серьезной проблемы – основные памятники входят в любую базовую учебную программу, и в конечном счете все потенциальные гуманитарии или лица творческих профессий обязаны их изучать. Однако эта ситуация не избавляет преподавателя от вопросов, ответы на которые в каждом отдельно взятом случае складываются разные.
Главный из них – каков должен быть уровень погружения в духовную проблематику произведения, и нужно ли вообще объяснять студенту светского ВУЗа тонкости его сакрального смысла. Формально это не входит в обязанности искусствоведа, тем более, что его преподавание должно быть сконцентрировано в первую очередь на историческом изучении искусства и выявлении конкретных художественных качеств памятника.
Принимая решение "отплыть на глубину" (ср. Лк 5, 4) , сталкиваешься с другим, еще более сложным вопросом - об опасности профанации духовных ценностей в неподготовленной аудитории. Реакция учащегося любого возраста на цитату из Библии или рассуждение о сакральном смысле сюжета не всегда бывает этически адекватной.
Студент, «не обремененный» представлениями о культуре поведения (а такие встречаются даже в самых рафинированных столичных университетах), легко позволяет себе и насмешки, и циничные комментарии, откровенно оскверняющие Святое Писание и созданный на его основе сакральный образ. И даже вопросы, заданные без злого умысла, в силу духовной неразвитости учащегося порой оказывается столь этически некорректными (чего стоят, например,  комментарии к внешности сакрального персонажа («А чего это у нее нос такой длинный и кривой?» - при этом Она – это Богоматерь Владимирская!)  или  трогательный интерес к тому, что мы называем «личная жизнь» («Я имею право знать, как у Христа было с женщинами?»). Это коробят не только верующего, но и любого воспитанного человека. Стоит ли подвергать величайшие святыни риску оскорбления (пусть даже и невольного) и приобщать к сакральным ценностям духовно неподготовленных людей, если преподавание в государственном светском учреждении не обязывает применять специальные методы духовного воспитания, и ВУЗ – не воскресная школа?
Наконец, где та неуловимая граница, за которой начинается "превышение преподавательских полномочий", и лекция по истории искусства плавно перетекает в иллюстрированную проповедь? И всегда ли легко отличить исполнение верующим преподавателем христианского долга Благовестия от религиозного давления, нарушающего духовную свободу студента?
Студенческая аудитория, изучающая христианские шедевры в рамках секулярного курса истории искусства, поразительно разнообразна. Популярное в церковных кругах представление о том, что наши студенты за пределами Церкви – сплошь атеисты, в корне неверно.
Более того, 25 лет преподавания постепенно приводит к парадоксальной гипотезе об отсутствии неверующих людей, как таковых. Молодые люди, пришедшие на лекцию, либо уже знают о своей вере, либо еще не знают, либо – все еще делают вид, что не знают (последние могут играть в подобные игры до седых волос). В любой группе всегда находятся те, кто декларируют себя как «убежденные атеисты» (что, вероятно, следует воспринимать как плохо завуалированное предупреждение: «Не вздумайте меня агитировать!»). Их диалог с искусством проходит двояко. В редких случаях некоторые из них позволяют себе открытое выражение агрессии по отношению к простейшим учебным требованиям, как-то: знать сюжеты изучаемых произведений, владеть элементарными сведениями о структуре Библии (т.е. хотя бы о наличии в ней Ветхого и Нового Заветов) и об основополагающих библейских персоналиях.
Главным образом они нарываются на конфликт во время экзамена, обнажающего грубейшее незнание элементарных сведений общекультурного плана (которое позволяет, например, назвать известную картину Рембрандта «Встреча Христа с блудными сыном», ангелов на иконе «Троица» идентифицировать как «единство, равенство и братство», а на другом шедевре великого голландца – «Давид и Иоанафан» - в лучших традициях Тома Сойера «узреть» Давида, обнимающего Голиафа).
Понимая, что вспышка «экзаменационного атеизма» - это последнее прибежище лоботряса, неуклюже оправдывающего свою лень, все же замечаешь, что некоторые студенты судорожно цепляются за свое невежество, подсознательно используя его как защиту от первых интуитивных ощущений присутствия Бога в их жизни.
Значительная часть «убежденных атеистов» ведет себя совсем иначе. Корректно предупредив преподавателя о своем атеизме и особенно антиклерикализме (чего он от них вообще-то не просил), они тянутся к разговорам на религиозные темы, как муха к банке с вареньем: читают христианскую прессу, интересуются личностями известных церковных деятелей, порой даже заглядывают в Библию.
Однако все это нужно им не ради знаний, а ради поисков «утешительного компромата» - своего рода внутренней баррикады, способной защитить их от тихого, но ощутимо звучащего в душе голоса веры. Они жадно набрасываются на «разоблачительные» материалы из жизни служителей Церкви разных эпох, при каждом удобном случае поминают инквизицию, «еврейский вопрос» и бессмертного защитника их мифического атеизма Джордано Бруно. Обучать этих людей искусствознанию очень трудно, т.к. большинство из них искусство мало волнует.
Появляющийся перед их глазами памятник – всего лишь «провокатор», невольно обостряющий их неосознанный внутренний конфликт с Богом. Но если у человека такого типа есть хотя бы проблески эстетического чутья, в его изголодавшейся душе просыпается настоящая жажда утешения, которое щедро предоставляет художественная красота сакрального образа; и даже фанатичное атеистическое сознание не в состоянии с этой жаждой справиться. «Атеист» начинает активно путешествовать, не упуская случая посетить на новом месте богослужение или старинный монастырь, регулярно ходить на концерты духовной музыки и выставки старых мастеров (где каждый второй «объект» – сакрального содержания), с пафосом рассуждать о художественных достоинствах храмовой живописи или качестве пения церковных хоров – одним словом, превращается в «эстета», наивно полагающего, что при столь мощном прорыве в область христианской культуры от его «убежденного атеизма» еще что-то осталось.
Значительную часть любой группы составляют, условно говоря, «атеисты поневоле». Это люди, никогда не соприкасавшиеся лично с областью религиозной жизни. Они, их родители и несколько поколений предков жили, не думая о Боге, подобно тому, как в джунглях не думают о пингвинах, а на Аляске - о кокосовых пальмах. О существовании верующих вообще и христиан в частности они прекрасно знают, более того – ничего не имеют против, отчасти - от житейского равнодушия, а порой и в силу толерантности подлинного интеллигента. Но знания в этой области находятся за пределами их личного внутреннего опыта.
Сами того не подозревая, они нередко блестяще соблюдают нормы христианской этики, давая 100 очков вперед многим «братьям и сестрам», но источника своих добродетелей не чувствуют, т.к. еще не встретились с Ним лицом к Лицу. Информация о сакральном искусстве – важная, но при этом «мертвая» для них учебная тема, подобная мертвому языку, на котором сегодня никто не говорит. Область религиозной культуры в их сознании связана исключительно с далеким историческим прошлым, и даже ставшие уже классикой христианские произведения Ле Корбюзье или Сальвадора Дали их немало удивляют. Как студенты они в большинстве своем очень добросовестны, внимательно слушают и дотошно конспектируют лекции, превосходно отвечают на экзаменах, но то, что они при этом испытывают, остается тайной, как для преподавателя, так и для них самих.
Миссионерский потенциал христианского искусства легко может пройти мимо них, если художественная культура, как таковая, им не интересна. Однако при наличии природной эстетической чуткости или творческой одаренности студенты такого типа ни за что не останутся равнодушными к христианскому художественному шедевру. Их глубоко трогают талант мастера и эмоциональная составляющая произведения. Под воздействием его красоты в них быстро формируется уважение к эпохе, в которую оно появилось, а вместе с этим – интеллектуальный интерес к внутреннему миру автора, в том числе и его вере.
Размышляя о памятнике вслух, они незаметно для себя вступают в разговор с Господом, который у них (в отличие от «пламенных борцов» за свой атеизм») проходит удивительно интеллигентно и серьезно. Иногда по ходу прохождения курса можно наблюдать настоящее чудо превращения «атеиста поневоле» в иерихонского слепого, желающего прозреть, и даже – в Никодима, способного на вопрос, адресованный лично Христу (хотя им кажется, что они задают «вопрос по тексту»). Позволим себе предположение, что великое будущее Церкви, как горчичное зерно – в этих людях, которым история искусства может реально помочь заметить это зернышко и на каком-то этапе начать сознательно выращивать его в себе.
Необыкновенно интересная, но и крайне сложная для преподавателя аудитория – так называемые «пост-советские верующие» - их особенно много в группах вечернего и заочного обучения, состоящих, как правило, из взрослых семейных людей, которые пришли за вторым высшим образованием. Эти «дети перестройки» почувствовали Бога в условиях, когда никто в их окружении не мог (а часто и не хотел) помочь им разобраться в своих ощущениях. Поэтому они до всего пытаются дойти сами, читая все, что попадается под руку, и кидаясь от одного «авторитетного мнения» к другому.
Среди них можно встретить кого угодно: любителей эзотерики, астрологии и экстрасенсорики, людей, чьи духовные представления - это чудовищный "винегрет" из вульгарных сплетен о Библии, дзен-буддизме, кармах, реинкарнации и до боли родных отечественных суеверий. Бездумно заглатывая любую «клюкву» - от «новой хронологии» до книжек по оккультизму – они страшно довольны собой и пребывают в уверенности, что живут подлинной духовной жизнью.
Но чаще всего встречаются те, кто считают себя православными, поскольку они «покрестились» и теперь знают, что на Пасху нужно покрасить и «посвятить» яйца, на Крещение придти в храм с канистрой, а в «чистый четверг» устроить дома генеральную уборку. Уровень собственной «православности» их абсолютно устраивает, и все, что идет сверх вышеуказанного джентльменского набора, (включая чтение Библии) для них – «фанатизм».
Как студенты в ситуации изучения христианского искусства обе группы совершенно непредсказуемы. Это самая живая часть аудитории, реагирующая на все услышанное с неподражаемой эмоциональностью и непосредственностью. Они бурно удивляются любому повороту Библейского сюжета, т.к. Библии в глаза не видели, причем выражают свое удивление вслух прямо по ходу лекции. Часто они трогательно спорят по поводу содержания неведомого им текста, т.к. Спаситель в Евангелии обычно говорит и делает не то, что они от Него ожидали.
Слушая их вопросы и пост-лекционные комментарии, начинаешь за них бояться, поскольку они, как дети малые, готовы верить любой «сенсации», включая откровения Дэна Брауна и концепцию «прошлой жизни» Иисуса, подвизавшегося в Гималаях в качестве йога. «Православные» почти всегда остаются после занятий, чтобы «спросить не в тему», и тогда выясняется, что лекция по истории искусства пробудила в них мощную, хоть и глубоко запрятанную, жажду катехизации.
Их вопросы обычно касаются исключительно церковной практики и выдают полное незнание элементарных вещей. Полученная информация нередко их обескураживает, а простейшие учебные сведения о Евхаристии без преувеличения повергают в шок. Сознание этих людей в буквальном смысле жаждет катехизаторского просвещения, которого им перед Крещением никто не предлагал, а они соответственно и не знали, что о нем нужно попросить.
Но пытаясь восполнить этот пробел в неформальных беседах после лекции, рискуешь получить обратный эффект: «плодами просвещения» у людей такого типа запросто может оказаться недоумение, переходящее в испуг. Общение с искусством им интересно и способно серьезно взволновать и захватить, но глубинное содержание христианского шедевра часто тоже их пугает.
Наученные «добрыми людьми», что получить в подарок крестик – дурная примета («Будешь потом всю жизнь крест нести!»), они панически боятся серьезной встречи с Богом, Который, по их мнению, непременно потребует от них немыслимых жертв и безжалостно отнимет житейское благополучие.
Особенно ярко этот страх проявляется при соприкосновении со сценами Страстей или сюжетами из жизни святых. Талантливое художественное воплощение христианской святости может запросто вызвать у таких студентов вспышку немотивированной агрессии в адрес сюжета или образа жизни главного героя (особенно, если это монах или мученик). В результате напуганный «верующий» способен спровоцировать бурную полемику, далеко уводящую от темы лекции, становясь при этом глубоко солидарным с самыми ревностными сторонниками «убежденного атеизма».
Недетский испуг этой аудитории по отношению к истинным реалиям христианской жизни требует от преподавателя быстрого освобождения от миссионерской эйфории и ставит его перед нешуточными проблемами. Следует ли откликаться на вопросы из области начального катехизиса, беря на себя реальную ответственность за духовное просвещение студента? И если диалог на эти темы все же состоялся, но результатом его стало резюме: «Все они там фанатики», куда мы, в конечном счете, привели человека?
Наконец, почти в каждой группе есть воцерковленные (и, разумеется, православные) люди. Их крайне мало (порой лишь 1-2 человека), и они очень разные. Свою воцерковленность они не афишируют, но она видна сразу: в стиле одежды, походке, выражении лица. Воцерковленный студент может стать духовным союзником и опорой преподавателя, делиться своим опытом общения с материалом, задавать серьезнейшие вопросы и даже – мужественно пойти на экуменический контакт, конструктивно сопоставляя художественный менталитет разных конфессий.
Но рядом легко оказывается его антипод, выражающий абсолютно противоположное отношение к искусству. Молодой воцерковленный человек, нередко еще не вышедший из стадии ревностного неофитства, может принести в студенческую аудиторию и мракобесие, и конфессиональную нетерпимость (прямо отражающуюся на восприятии «чужих» памятников), и даже национализм – т.е все «хронические патологии» своей Церкви. Известны случаи, когда студент богословского ВУЗа может просидеть с закрытыми глазами всю лекцию по средневековому или Ренессансному искусству Западной Европы, чтобы «не впасть в соблазн». Нередко ему тяжело дается искусство древнего мира, связанное со столь сильно пугающим его «язычеством». При этом у остальной части аудитории этот материал проходит «на ура», и к его восприятию люди подготовлены намного лучше, чем к диалогу с христианскими памятниками: знают мифы, имеют представление об истории и особенностях религии  и глубоко симпатизируют древним цивилизациям.
Мысль преподавателя о том, что художественная система любой дохристианской цивилизации транслирует драгоценные крупицы Откровения, данные всем народам и религиям, и что в силу этого опыт египетских пирамид или греческой скульптуры необходим и ценен для христианина, может вызвать у благочестивого студента либо растерянность, либо холодную отчужденность.
Ну а уж если он узнал, что преподаватель, к примеру, католик, то тут – «либо пан, либо пропал»: или ценой некоторых усилий он начинает пересматривать сложившиеся в его сознании стереотипы, или увидеть его можно будет только на экзамене.
Сюжет для особого размышления – христианское искусство в системе профессионального искусствоведческого образования. Тем более, что именно на его изучении и сложилось фундаментальное европейское искусствознание. После общеобразовательного курса преподавать будущим профессионалам – одно удовольствие.
Они не спрашивают, что такое Причастие, и зачем на исповеди нужно все рассказывать о своих грехах. Не делятся откровениями о том, что «у католиков на первом месте Богородица и на втором папа, а у нас, православных христиан – Иисус Христос». Не рассуждают о кармах и эгрегорах.
Они вообще довольно закрытые люди, принципиально не путающие личное с профессиональным. В Библейской тематике изучаемых памятников они ориентируются как рыба в воде, тем самым позволяя свободно предаться выявлению самых сложных иконографических и стилевых нюансов в ее интерпретации художником. Ежели они чего-то не знают (например, жития изображенного западного святого), то слушают с неподдельным интересом, не вдаваясь в устные размышления о целесообразности мученичества или монашеской аскезы.
Их проблемы намного сложнее и тоньше, и выявляются они, как правило, только на старших курсах, когда нужно выбирать себе научную специализацию и тему диплома. Как отнестись к желанию студента работать над темой по христианскому искусству, если у него есть все, кроме веры? Отказать человеку, знающему три языка, побывавшему «на объекте», и претендующему на красный диплом, потому что к сакральным глубинам своей темы он абсолютно равнодушен? Но сколько его великих предшественников, как в России, так и за рубежом, делали открытия и писали фундаментальные труды, не имея личной веры! Безусловно, можно рассматривать его работу как данный ему свыше шанс для подготовки души к тому, чтобы узнать Бога.
Но если Встреча не состоялась - кому нужно такое искусствознание? И как должен ощущать себя верующий научный руководитель, если он своими руками выпустил в мир пушкинского Сальери, способного музыку «разъять, как труп» и бойко рассуждающего об «иконографии сцены Евхаристии», так и не став ее участником? И как отзовется в мире слово специалиста, который смотрит на икону и, кроме иконографии и композиции ничего в ней не видит, а стоя в храме, видит только декор?
У верующих студентов-искусствоведов есть свои сложности, которые они обычно даже не осознают. Сегодня в сознании большинства из них жизнь в профессии и жизнь в Церкви протекают в разных плоскостях. На 4-ом курсе благообразные девушки в длинных юбочках или юноши с окладистой бородкой нередко переживают открытие Америки Колумбом, узнав, что тему диплома, как и свой духовный путь, надо выбирать по призванию. Они могут спокойно руководствоваться в худшем смысле слова «мирской» коньюнктурой и учесть все обстоятельства (научный вес и пробивные способности потенциального руководителя, уровень карьерной актуальности темы, число мест в аспирантуре и т.п.), кроме воли Божьей.
Рассказ о том, что написание научного текста есть форма молитвенного обращения к Богу, затрагивающая глубоко сокровенные области внутренней жизни и раскрывающая душу для работы Святого Духа, воспринимается студентом, как Благая Весть и доставляет утешение преподавателю. Но если при этом пострадает «траектория полета»: диплом – аспирантура – диссертация? Или и того хуже – потенциальное рабочее место? Как оценить тогда результат духовно-просветительских откровений (особенно в условиях, когда у одного из участников диалога уже есть и работа, и научное имя)?
Обращаясь к известному источнику, признаемся честно: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется».
Даже если основа нашего слова – христианское искусство, бесспорно дающее преподавателю спасительную возможность благовестия. Но соглашаясь на преподавание истории искусства, верующий профессионал должен отдавать себе отчет в том, что его преподавание неизбежно станет вызовом всему, что встает в нашем мире на пути человека к Богу. Скажем еще откровеннее: даже при соблюдении всех правил методики, четко разграничивающих фактологический материал, обязательный для выучивания, и его личную интерпретацию, мы все равно вторгаемся в сферу духовной жизни студента и несем за это всю полноту ответственности.
И если мы читаем непрофильный курс для общего развития, то должны четко представлять себе его глобальную концепцию как духовно- воспитательной дисциплины ( и не важно при этом, что ВУЗ – не школа и формально не может иметь воспитательных претензий).
А если перед нами будущий профессионал, то нам предстоит понять самим и передать ему весть о сокровенном сакральном предназначении искусствознания, чтобы даже неверующего искусствоведа «пробрало» от простой и страшной мысли: Бог, сокрытый в памятнике искусства, пребывает в его, искусствоведа, хрупких руках, когда он берется этот памятник изучать и показывать людям. Иисус говорит верующему в Него преподавателю: «Не бойся!», когда преподаватель решается «отплыть на глубину» и с ужасом видит, что результат его плавания таинственно непредсказуем. Иисус посреди нас, когда мы, преподаватель и студент, сделали шаг навстречу пространству христианскому искусству, потому что это искусство есть дом Его, который «назовется домом молитвы для всех народов» (Ис. 56, 7).