- Отец Владимир, часто люди представляют монаха как сурового аскетичного человека, который постоянно пребывает в молитвах и размышлениях о вышнем. Приходилось ли Вам сталкиваться с таким мнением?
- Да, очень часто. Я думаю, это стереотип, который сложился по отношению к священникам. Причем стереотип фальшивый, потому что лично я встречал очень много жизнерадостных священников. Вспомните покойного отца Дариуша Лысаковского. Это был человек радости. Но это вовсе не мешало воспринимать его как хорошего, серьезного монаха.
Я абсолютно не согласен с тем, что радость - это удел грешного мира. Наоборот, радуясь, я благодарю Бога за то, что Он мне дает, за то, что Он - радость. Я бы сказал, что Христос призывал нас к радости. Даже говоря "блаженны плачущие", Он все-таки обращал внимание на то, что наградой им будет радость. Мы говорим сейчас не о какой-то пустой радости, а именно об общем подходе к жизни.
Я бы сказал, что радость всегда появляется с обращения. Настоящей радости не помешает ни пост, ни молитва, ни покаяние. Вот грех ей будет мешать, потому что тяжело радоваться человеку, который чувствует за собой все, что он натворил. Но когда он раскаивается, то тогда он и радуется тоже.
- Как Вы считаете, почему сложился этот стереотип?
- А это идет еще от старого стиля воспитания, когда на первое место ставился страх перед Богом. Мы должны были бояться Бога, потому что Он - строгий отец, который накажет, как только ты сделаешь что-то плохое. Меня тоже так воспитывали, что, мол, Бог - это всевидящее око, от которого никуда не скрыться.
Потом появился новый подход, когда мы больше стали обращать внимание на то, что Бог есть любовь, а любви не надо бояться. Ту же самую правду я сегодня скажу совсем по-другому. Я не буду говорить, что Бог тебя накажет, а скажу, что Он тебя любит и если ты сделаешь плохо, то обидишь Его. Не Бог тебя накажет, если ты будешь грешить, а то зло, которое ты совершишь. Я говорю это не для того, чтобы напугать человека, а для того, чтобы он осознал Божию любовь и почувствовал бы в себе призыв к этой любви.
- То есть, Бога не надо бояться?
- Конечно, не надо. Бога надо любить. Бога надо уважать. Разве своих родителей следует бояться? Нет. Нужно их любить и из этой любви не обижать их, делая что-то плохое. На самом деле, выражение "страх Божий" - это не боязнь, а именно уважение. Я уважаю, я люблю и потому не буду причинять зло. Страх не от Бога. Христос не говорил "Бойтесь меня!", наоборот, он обращался со словами "Мир вам!"
- А как насчет страха перед "геенной огненной", "адскими муками" и т. п.?
- Мы не должны этого бояться. Можно достичь той же цели, но совсем другим способом. И пользы для человека будет намного больше, если он будет делать добро не из страха, а из-за любви и уважения. Конечно, иногда страх появится сам по себе, в силу человеческого характера. Не следует уходить от него, просто мы не должны пугать людей Богом. Пусть будет страх перед геенной огненной, перед сатаной - но в том плане, что надо бояться не столько их самих, сколько того, что ты можешь потерять Бога и Его любовь. Вот в таких категориях мы можем это представить. То, что там не будет любви, счастья, радости, Бога - это и есть ад. Будут ли там огонь, черти, страдания? Страдания - да. Большего страдания, чем жизнь без любви, нет. Такая жизнь, когда человек останется совсем один. Все же остальные атрибуты ада - это, я думаю, человеческое представление, соответствующее старой модели Церкви.
Той же модели соответствовал и образ сурового замкнутого священника, который сидел далеко от людей, которому они должны были целовать руку и т. п. Это - старая традиция. Я не осуждаю ее, потому что все это имело для людей огромное значение. Но сегодня, я считаю, надо быть ближе к людям, быть более открытым, чтобы и они могли открыться тебе.
Я не хочу быть священником, которого видят только у алтаря и с которым общаются только через решетку исповедальни. Я умру от скуки, мне нечего будет делать, если я таким образом подойду к жизни. А потом... Для меня это - такая радость, когда дети в приходе бегут ко мне и даже ссорятся друг с другом за то, чтобы первым подержать меня за руку; когда они протягивают руки, чтобы обнять меня, чтобы сесть на колени. Может, кто-то и считает это неправильным, но я думаю наоборот.
...Часто люди приходят ко мне и почтительно обращаются: "Святой отец!" А дальше они не знают, как со мной разговаривать, потому что у них опять-таки существует стереотип "святого отца". На самом деле, если человек стал священником, то это не значит, что он стал святым. Да, он должен более других стремиться к святости, но это не значит, что в миру не будет людей более набожных, более святых, чем он. Священник - это тоже человек, имеющий свои слабости и недостатки.
- Но кто-то может спросить - а в чем же тогда разница между священником и мирянином, разве священник не должен быть каким то особенным?
- Разница в призвании. Конечно, люди нуждаются в том, чтобы священник был особенным человеком. Но быть особенным - не означает быть грустным. Стремиться к Богу, к святости, стремиться быть набожным, быть человеком молитвы - это не значит отказаться от радости. Нет!
Можно сказать, что священство предполагает определенный стиль жизни. Но это не значит, что этому человеку нельзя радоваться. Наоборот, есть такие случаи, когда священник должен посидеть с людьми за столом, выпить чаю, выпить бокал шампанского или пива. Не хочу представить это как правило, что, мол, настоятель с прихожанами должен ходить по ресторанам. Это было бы абсурдом. Однако, священник может иметь друзей, может участвовать в праздниках. И это не будет оскорблять его благочестие, его сан. Конечно, в том случае, если общение такого рода не будет главным в его жизни, не заслонит общения с Богом.
Чего люди, прежде всего, требуют от священника? Чтобы он был человеком молитвы, был Божиим человеком. Но ведь это никак не связано с грустью и печалью. Часто так бывает, что ты молишься или служишь в храме и при этом улыбаешься - просто от того, что тебе хорошо. Я и с людьми, когда общаюсь, чаще всего улыбаюсь. Даже не задумываюсь над этим, само собой происходит. Может быть, дело в характере. У меня, наверно, и морщины уже так расположились, что не улыбаться невозможно.
- Ваше чувство юмора не мешает людям приходить к Вам на исповедь?
- Я бы сказал, что наоборот. Как раз на исповеди мы анекдоты и не рассказываем, там не до смеха и не до шуточек. Думаю, в жизни каждого человека есть как радостные минуты, так и грустные, которые вовсе не мешают друг другу. В моем случае, насколько я могу судить, люди привыкают к моей манере общения и знают, что я могу быть очень серьезным, даже очень нервным, если что-то там случается.
- Вы можете разозлиться?
- Конечно! В моей жизни было такое, что телефон разлетелся вдребезги... Бывает. В основном, если я встречаюсь с безответственностью, из-за которой потом кто-то страдает. Как-то меня спросили: "А вы ругаетесь в монастыре?". Я сказал: "Конечно". Ведь мы - обыкновенные люди. Но одновременно с этим люди, которые живут необыкновенной жизнью, что ставит определенные требования. Жизнь священника - это не обыкновенная жизнь, своеобразная. Это не значит, что она лучше или хуже, просто она - другая. Конечно, мы можем и даже должны уважать человека, ставшего священником. Мы должны радоваться, что он почувствовал, услышал этот голос и пошел за Богом.
- Как это вообще происходит, что человек "слышит голос" и понимает, что он должен стать священником?
- Трудно сказать. Можно назвать это голосом совести, внутренним голосом. Ты молишься и приходят мысли, приходит внутреннее убеждение, я не знаю откуда - из головы, из сердца или со стороны. Молитва - это ведь не просто чтение заготовленных кем то слов. Ты общаешься, размышляешь и я считаю, что именно те мысли, которые приходят таким образом - это и есть ответ Бога. Может быть, кто-то скажет, что я сам с собой разговариваю, но как же тогда молитва? Я думаю, суть молитвы именно в этом общении. Отдача, которую ты получаешь при этом - на самом деле ответ Бога. Конечно, это не происходит так, что вот я вижу дяденьку с бородкой и слышу, как он мне говорит: "Ты, Владимир, пойдешь туда". Если бы все было так очевидно, не было бы проблем.
Осознание призвания - процесс долгий. По крайней мере, так было в моем случае. Было время, когда я вообще об этом не думал. Я родился в обычной польской католической семье. Меня окрестили в младенчестве. Среди многих других детских впечатлений была и Церковь - то, как родители брали нас, детей, и шли на мессу. Это было нормой. Я молился, выполнял обряды, со второго класса был министрантом, но все это было вполне обычным делом.
Потом, когда я стал постарше, в 15-16 лет произошло как бы какое то озарение. Я не знаю даже, как это точнее назвать. Не то, чтобы вспышка, после которой началась новая жизнь. Нет. Но стали появляться такие моменты, когда мне, например, очень нравилось молиться. Когда я, допустим, познакомился с девчонкой и радовался как дурак, что вечером могу прочитать за нее молитву. Я радовался, что могу молиться за своих родителей, за друзей. Думаю, это уже был признак какой-то зрелости. Потом все это укреплялось, возникали разные мысли, среди которых появилось и стремление к священству. Я долго это обдумывал, а потом наступил такой момент, что, невозможно объяснить, как, но я пришел к убеждению: другого пути для меня нет.
У меня это происходило постепенно. Были моменты, которые как бы давали импульсы, что-то проясняли. А было время, что я сопротивлялся, даже боролся с Богом, говорил: "Я - и священник? Боже, наверно, это одна из лучших шуток."
- То есть, как? К Вам пришло решение стать священником, и вы посчитали его шуткой?
- Это все не было так однозначно. Я был обычным пацаном, который и учился, и работал, и влюблялся, и мечтал. Я стоял на коленях рядом с моей девчонкой и молился: "Боже, если такова Твоя воля, позволь, чтобы она была моей женой". И не на шутку молился, у меня дыхание пропадало, когда я ее видел. Все эти прекрасные моменты - и закат солнца, и слезы на глазах - у нас все это на самом деле было. И все-таки все чаще приходило такое - что вот именно ты должен быть священником. Это борьба. Это трудно даже рассказать. Мысль приходила, а я ее отталкивал. "Я и священник? Нет-нет-нет. Это, наверно, ошибка".
Вот я вспомнил про закат солнца. Это была наша последняя встреча. Мы сидели на самой середине моста через реку Висла. Огромный мост над Вислой, долина реки, прекрасный пейзаж, закат солнца и слезы на глазах, у меня и у нее. Но мы знали, что иначе быть не может. Я понимал свое призвание. И она понимала это тоже. Но ведь было и чувство, и привязанность к человеку, и какая-то ответственность за него. А все-таки мы оба пришли к выводу, что каждый должен пойти своим путем.
- И у нее не осталось ни обиды на Вас, ни зла?
- По крайней мере, я этого не почувствовал. Мы молились друг за друга. Долго потом переписывались... Если любишь, то понимаешь человека и хочешь, чтобы ему было хорошо. Часто любовь - это слезы, страдания. Это - ужасная болезнь, но одновременно и прекрасная. Это - очень сложный вопрос. Но так сложилось, что мы поняли друг друга.
Жизнь построена не только на эмоциях и мечтах. Серьезные решения в ней связаны и с молитвой, и с переживаниями, и с внутренней борьбой. Мое окончательное решение пойти в семинарию "зрело" года 3-4.
- И что было потом ?
- Я поступил в епархиальную семинарию и пробыл там два года. Учился я хорошо, у меня были одни пятерки. Но я чувствовал, что это - не мое место. Меня тянули миссии. Меня тянул орден. Самое главное - я осознал свое миссионерское призвание.
- А при поступлении в семинарию Вы этого еще не понимали?
- Не совсем ясно. И потом, сыграло роль общение с настоятелем. Он был епархиальным священником и хотел, чтобы я тоже работал в Польше в таком же качестве. Когда я сообщил ему, что хочу иначе, то он назвал меня иудой, предателем, сказал, что я хочу оставить родную епархию и уйти непонятно куда. Я не имею претензий к нему. Он просто так думал. Получилось так, что я уступил. Значит, в тот момент я, может быть, еще не созрел для монастыря? Часто молодой человек спрашивает: "А как мне осознать свое призвание?" или "у меня призвание есть, но папа не соглашается". Я говорю ему: раз ты не можешь переубедить папу, значит не время еще реализовать это призвание. Может быть, Бог не хочет? А может быть, призвания пока просто нет?
Я пошел в семинарию и, думаю, там лучше понял суть своего призвания и осознал, что оно - не в епархиальной семинарии. Однако, осознать - одно, а сделать и предпринять конкретные шаги - другое. И опять должен был быть этот процесс, когда надо было все заново обдумывать, решать, пересматривать. Это длилось, наверно, больше года. Когда я все-таки сказал себе "да, мой путь - миссионеры-вербисты" - с меня упал такой камень, что и не передать словами!
Моей мечтой были джунгли над Амазонкой, и я всерьез готовился к ее воплощению. В общине вербистов, куда я поступил, как раз в тех краях открылась новая провинция, и я попросил своих настоятелей в Риме отправить меня туда. В трех заявках я написал: "Южная Америка" и лишь в одной добавил, что, когда вернусь из Южной Америки, могу работать в бывшем Советском Союзе. Как раз половину этой просьбы они и выполнили - дали бывший СССР, но без Южной Америки. Так я оказался в Барановичах, в Белоруссии.
- Почему Вам хотелось именно в Южную Америку?
- Это было где-то внутри - и все. Но вот я приехал сюда на восток, вошел в работу, в здешнюю жизнь - и забыл про Южную Америку. Я перестал мечтать о ней, потому что нашел себя здесь, начал реализовывать свое призвание среди этих людей.
- Как Ваши родители отнеслись к решению пойти в семинарию?
- Я очень благодарен своим родителям за то, что они всегда говорили: твоя жизнь - твое решение и твоя ответственность. Они никогда не стояли у меня на пути. Хотя, им было порой очень трудно. Были моменты, когда отец, всегда спокойный и не показывающий слабости, хлопнув дверью, уходил, потому что уже не мог сдержать слез. Так было, когда родители узнали, что я хочу идти в семинарию, а потом - когда я сказал им, что все-таки это будет монастырь. Они никак не могли смириться с тем, что я попросил направить меня в Южную Америку.
Другой очень трудный момент был, когда мы беседовали о том, что значит дать вечные обеты. Я хотел тогда все расставить на свои места и сказал такую жестокую фразу: "С момента обетов я принадлежу уже не вам, а конгрегации. И поэтому, допустим, в момент моей смерти, что бы вы ни делали, хоронить меня будет конгрегация там, где захочет". В нашем обществе есть традиция, что человека чаще всего хоронят там, где он работал, даже если это будет другой конец света. И родителям было очень трудно смириться с мыслью, что я больше не принадлежу им, ведь все равно я оставался для них их ребенком.
А сейчас они уже привыкли. Когда узнали про Благовещенск, мама сказала: "Да какая разница? Что в Польше был - не приезжал, что в Белоруссии, так что езжай". Единственное, что они с таким удивлением посмотрели на карту: "Ага, вот тут Варшава, здесь Барановичи, там Москва, а где же Благовещенск?" И когда карта уже почти закончилась, они его и нашли.
- Как долго Вы уже в Благовещенске?
- Второй год. В первый раз я приехал сюда в марте 1999 года, чтобы узнать условия, посмотреть на ситуацию. Следующий раз - в августе того же года, когда я официально принял приход. Но затем я был настоятелем и в Барановичах, и в Благовещенске одновременно (расстояние между ними - семь тыс. км.). Это было связано с административными проблемами. Из-за вопроса регистрации прихода я не мог уехать из Белоруссии. Поэтому почти полгода, с августа по декабрь, я оставался в Барановичах, а для Благовещенска был "телефонным", "компьютерным", "факсовым" настоятелем.
- Получается, что Вы стали настоятелем прихода в Барановичах, а также и монашеской общины в неполные 30 лет?
- Я часто говорю, что все это произошло слишком рано. Я был еще священником, который должен был бы прятаться от своего настоятеля, побаиваться его, учиться у него. А жизнь поставила в такую ситуацию, что просто надо было все взять на себя, другого выхода не было. Наш настоятель в Барановичах отец Ежи Мазур стал епископом и поехал работать в Сибирь. В приходе осталась, в принципе, одна молодежь. Меня назначили настоятелем прихода и монашеской общины, причем в этой общине был Дом формации. Люди таких постов в церковной жизни добиваются порой лишь в конце своей жизни. Я даже шутил, что мне теперь осталось лечь в гроб и умереть.
- Вы часто в разговоре произносите "у нас в России". Вы на самом деле так привыкли к этой стране, что считаете ее своею?
- Да. Я и правда так уже сейчас говорю - "у нас в России", "мы в Благовещенске". Часто это вызывает недоразумения. Гаишник, например, останавливает, я говорю ему "да я местный, вот у нас там... ". Он смотрит в мой польский паспорт и недоумевает : "У вас там - это значит в Польше или где?" Иногда я даже говорю "мы, русские" и этим абсолютно не принижаю свою нацию, не принижаю того, что я - поляк. Это у меня получается само собой. Просто я нашел здесь свое призвание. Я чувствую себя одним из этих людей, живущих здесь. И для меня вопрос национальности как то снимается, он уже не стоит передо мной. Для меня сейчас самое главное - служение здесь.
Беседовала Наталья Галеткина
"СВЕТ ЕВАНГЕЛИЯ", №23(325), 3 июня 2001 г.